Жена авиатора
Шрифт:
Но теперь было уже слишком поздно. Мы все были разобщены, пронзены этим непоколебимым стальным взглядом, который осуждал нас и считал не заслуживающими внимания. Я могла только надеяться, что мои дети смогут когда-нибудь восстановиться, как смогла я, и станут теми, кем хотят быть, а не теми, кого он хотел из них сделать.
С девочками было проще, хотя я потеряла надежду увидеть свою собственную уступчивую натуру в своих дочерях, особенно в Энси.
Она мечтала поехать в Париж, в Сорбонну, но Чарльз не хотел об этом даже слышать. Поэтому она поступила в Рэдклифф, подчеркнуто,
Рив, самая легкая и непосредственная (и самая избалованная, мы все это знали, и все были ответственны за это, даже Чарльз), последовала за своей сестрой в Рэдклифф. Но даже когда она еще не уехала в университет, ее постоянно не было дома. Самая общительная из моих детей, она постоянно проводила свободное время с друзьями, пропадала на вечеринках.
И я осталась одна. Впервые с тех пор, как вышла замуж за Чарльза. Я думала, что брак послужит гарантией того, что я никогда не буду одна. Теперь я знала: замужество порождает свой собственный вид одиночества, гораздо более мучительный. Ты больше тоскуешь, потому что больше знаешь.
В календаре, некогда столь заполненном праздниками, встречами, концертами и разными мероприятиями, все больше становилось незанятых клеток. Однажды утром я взяла карандаш, чтобы что-то записать в нем – посещение бакалейной лавки, кажется, чтобы он не выглядел так удручающе пусто, но потом передумала. Чарльз отсутствовал, как обычно, и я не знала, когда он вернется. К тому времени старшие мальчики уже уехали учиться, Скотт был в лагере, Энн проводила лето у своей тети Кон, Рив уехала на каникулы к подруге. Твердо настроенная не предаваться жалости к себе, я решила пойти прогуляться. Я покинула чисто убранный, аккуратный дом – все раковины и бытовые приборы решили вести себя прилично теперь, когда редко бывали мне нужны, – и отправилась по направлению к своему писательскому домику, расположенному у подножия холма в маленькой впадине.
Дойдя до середины двора, я замедлила ход и оглянулась вокруг. Стоял июнь, на мне были блузка, рабочие брюки из хлопчатобумажной саржи и кожаные мокасины. Облака, насыщенные парами соленой воды с океана, лежавшего далеко внизу, поднимались вверх и уносились ветром, нежно овевавшим меня. Листья уже распустились, зеленый полог пронизывали золотые лучи солнца. Пара ржавых велосипедов стояла у сарая, сад манил к себе, гамак с разбросанными по нему романами в бумажных обложках тихо качался между деревьями.
До сих пор это был хороший дом, удобный для воспитания детей, подумала я. Я подняла этих детей, двух взрослых, троих подростков, которые никогда не переставали удивлять меня своими взглядами, своими вполне сформировавшимися индивидуальностями, своим противодействием, большим и малым. Было время, когда я думала, что никогда больше не смогу полюбить детей; когда не могла себе представить, как воспитывать хотя бы одного после того, что произошло. Перед глазами стоял образ малыша и именинного пирога с одной свечкой, которых кто-то вырвал из моих рук, и пришлось начинать все сначала.
Но я это сделала. Плакала, когда у них резались зубы, следила, как они ползали на четвереньках, видела, как они взрослели, переживала их обиды, слезы, глупые шутки и глупый смех. Здесь, на этом клочке земли, где Чарльз спрятал нас от мира, только иногда вспоминая, что надо приезжать к нам, я воспитала свое семейство. Сама.
В конце концов я поняла, что Чарльз не собирается сюда возвращаться навсегда. Особенно теперь, когда шум, беготня и детские игры стихли. У него больше не было сил рваться в стратосферу, где он царил один. Он возвращался к тому, с чего начал. Одинокий Орел, швыряющий за борт все, что могло тянуть его вниз. Даже меня.
Так что я начала строить свою собственную жизнь. Это было непросто. Я чувствовала себя виноватой – я, которая написала книгу, убеждавшую женщин поступать именно так! Временами я не узнавала собственных слов, ведь до сих пор много боялась в жизни. Боялась разгневать мужа. Боялась разочаровать его.
Боялась, что он разочарует меня.
Меня мучило чувство вины от собственного успеха, желание оставаться «хорошей девочкой» для Чарльза в сочетании с раздражением на то, что он больше не звал меня в свой мир и что я больше не нужна своим детям. На время я нашла утешение в психоанализе, посещая доктора, который лечил Дуайта.
Чарльз наказал меня, перенеся свои принадлежности из нашей спальни перед очередным отъездом.
Но самоанализ помог. Постепенно я научилась преодолевать гнев и огорчения, заставляя их уноситься вместе с ветром, дувшим с моря. Я больше не думала о наших золотых годах и совместных полетах.
В следующий раз, когда он вернулся домой и, сидя за обеденным столом напротив меня (по обе стороны от нас стояли пустые стулья), спросил, что будет на десерт, вместо ответа я сообщила ему, что хочу продать это имение.
– Для меня одной дом слишком велик.
– Но ты не одна. – Он действительно казался удивленным.
– Чарльз! – Я рассмеялась. Он что, считает, что дети спрятались на чердаке? – Конечно, я одна. Ну да, формально трое наших детей-подростков все еще находятся дома, но их здесь никогда не бывает. Старшие мальчики уехали навсегда.
– Они вернутся домой на каникулы.
– Да, на несколько дней, но я-то все время нахожусь здесь, вдалеке от мира. Что мне здесь делать – всю жизнь ждать их и тебя?
Он поморщился.
– Энн, ты же знаешь, у меня работа.
– Да, ты так говоришь. Хотелось бы знать, куда ты уезжаешь и чем занимаешься, но ты никогда не говоришь мне об этом.
Я не обвиняла его, лишь констатировала факт.
– Я говорю тебе обо всем.
– Нет, не говоришь. Сообщаешь, что у тебя встреча или конференция или что ты должен что-то там инспектировать. Вот и все. Ты не сообщаешь мне свой маршрут, не говоришь, когда вернешься, у меня нет возможности связаться с тобой, только через Pan Am. Но все равно ты хочешь, чтобы я оставалась здесь и ждала тебя.