Жена авиатора
Шрифт:
– Энн, не впадай в истерику! – Чарльз кашляет, все его тело сотрясается от усилий, и я протягиваю ему стакан воды. Он пьет, его адамово яблоко, которое теперь сильно выдается вперед, с трудом движется вверх и вниз, и когда он машет рукой, я убираю воду. – Мужчина может бросать свое семя независимо от возраста. Только это я и делал. Я следовал своему инстинкту.
– Это типично мужской аргумент.
– Ты ведь сама говоришь, что была счастлива все эти годы, что никогда не нуждалась в ком-то другом, когда я отсутствовал?
Теперь он похож на прежнего Чарльза, уверенного, здорового, недосягаемого Чарльза. Его взгляд ясен и проникает
– Я никогда не хотела, чтобы ты уходил, – отвечаю я правдиво, не уклоняясь от его взгляда, но думаю о своей тайне.
И в первый раз спрашиваю себя, не догадался ли он о ней.
Глава восемнадцатая
Когда дети начинают покидать дом, первое, что замечаешь, – это тишина.
И не только оттого, что выключен проигрыватель и не звучит радио. И даже не из-за отсутствия звуков от занятий на каком-нибудь инструменте за закрытой дверью. И даже не из-за молчащего телефона, отсутствия топота ног вверх и вниз по ступенькам, хлопанья дверей, постоянного шума льющейся воды из ванной.
Нет, это что-то другое. Это нестройный шум, это вибрация, прекратившиеся с их отъездом. Даже воздух в доме стал более медленным и скучным, более приемлемым для ушных перепонок.
Первым уехал Джон, который поступил в Стэнфорд в 1950-м. Исполненный сознания долга, как всегда, он приезжал домой каждые каникулы, стремясь ликвидировать возможные разрушения, которые его родные братья и сестры произвели в его отсутствие. Он женился рано, в 1954 году, после чего все реже стал приезжать домой.
Лэнд тоже поступил в Стэнфорд, только два года спустя. Наш последний сын, Скотт, вырвался из дома, как дикое животное из клетки. Он поступил в Амхерст в 1959 году, и вскоре стало ясно, что он единственный, кому придется туго в постижении уроков жизни.
Скотт редко приезжал домой на каникулы, да я и не особенно этого ждала. Его подростковые годы были бы такими же, как у других детей его возраста, если бы его фамилия не была Линдберг. Чарльз просто не желал понять психологии тинейджеров, ему претили полуночные проказы, частые вечеринки. Он не мог понять нежелания сосредоточиться на серьезных вещах, нежелания видеть дальше собственного носа. Когда они собирались вместе, ситуация становилась взрывоопасной. Девочки ходили на цыпочках, стараясь не попасть под горячую руку.
Но я не собиралась ходить на цыпочках.
– Ты не должен с ним так разговаривать! – кричала я Чарльзу. Руки непроизвольно сжимались в кулаки, сердце разрывалось от боли за сына, которого только что его собственный отец назвал ленивым идиотом. – Такие слова никогда не забываются! Он будет помнить об этом всю жизнь!
Чарльз оставался спокойным, что еще больше раздражало меня.
– Конечно, ты будешь его защищать. Он точно такой, как ты. Все ваше семейство Морроу упрямые и капризные. Если бы я только знал…
– Что? Что бы ты знал?
– То, о чем ты не сказала мне, когда я за тобой ухаживал. Про Дуайта и его проблемы. Про Элизабет.
– Элизабет? Что ты имеешь в виду?
– Про ее слабое сердце. Про ее эмоциональное состояние.
– Про то, что она чувствовала? Что она любила? Только не надо переводить стрелки на мою семью. Это твой сын.
– Меня не удивляет, что он такой засранец, принимая во внимание его генетическую историю. Но я сделаю из него настоящего Линдберга.
– То есть совершенно бесчувственного человека?
– Я буду строг с ним, как мой отец был строг со мной. Ты его мать, и ты его балуешь. Но теперь ты уже сделала все, что могла. Я покажу, кто его отец.
– Неужели твой отец воспитывал тебя, вбивая тебе в голову, что ты ни на что не годен? Неужели он был так же жесток, как ты? Расскажи-ка мне. Я хочу знать, потому что ты никогда мне ничего не рассказываешь. Ты уезжаешь из дома и оставляешь меня одну воспитывать детей, и не говоришь мне ничего о своей жизни. Я ничего не знаю о твоем детстве. Я не знаю, что ты делал вчера. Я не знаю, что ты собираешься делать завтра. Я твоя жена – поговори же со мной! Когда-то мы ведь разговаривали, помнишь? Когда ты приходил домой с работы, мы разговаривали о многих вещах. Помнишь, когда мы летали вместе, мы разговаривали о полетах. Почему все прекратилось? Мне не хватает этого, не хватает так сильно, что…
– Ты истеричка, Энн.
Он по-прежнему оставался невозмутимым, стараясь продемонстрировать свое превосходство. Он даже взял журнал, устроился в кресле и начал читать, как будто я была просто докучной мухой, жужжащей у его лица.
Я вырвала журнал из его рук.
– Наконец-то я начинаю понимать, – прошипела я, – ты ведь велел мне обрести свой голос – я так и сделала. Теперь я его использую. Или ты меня не слышишь, потому что слишком высоко забрался на свой пьедестал?
Он не ответил. Мы пристально смотрели друг на друга, и многолетнее непонимание, как ядовитое пятно, расплывалось между нами, все больше разделяя нас. Когда-то мы в течение многих дней делили одну маленькую кабину, и его это не раздражало. Он освобождал мне пространство, хотя это означало, что сам он должен сидеть скрючившись, кое-как пристроив свои длинные ноги. И он никогда не жаловался.
Теперь казалось, что нас разделяют целые континенты. Я не понимала, что изменилось, только знала, что я единственная, кого это заботит.
Чарльз наконец поднялся с кресла, все еще неторопливый, недоступный, вышел и направился в гараж, где, я знала, останется на всю ночь. В последнее время он проводил в гараже почти все время, работая над различными двигателями – какими-то новыми техническими приспособлениями.
Скомкав журнал, я отбросила его в сторону. Я не пошла за Чарльзом. Я раздувала свою боль и упивалась ею, как бывало в детстве, когда отец называл меня «самым дисциплинированным членом семьи». Я носилась со своей обидой до тех пор, пока почти не переставала чувствовать ее тяжесть. Она становилась как бы частью меня, как старая широкая юбка в сборку, которую я надевала, когда бродила по окрестностям. Я забыла, что это такое – быть рядом со своим мужем и не раздражаться, не скрежетать зубами, не плакать каждый раз после его отъезда, мечтая, что он хотя бы раз предложит мне поехать с ним.
Но больше всего я страдала за своих детей, особенно за Скотта. Он отдалился даже от меня; во время семейных праздников он присутствовал, но был совершенно отстраненным. Он был настолько погружен в себя, что можно было почти осязать напряженность, исходившую от него.
Когда он уезжал в школу, я знала, что теперь увижу его очень не скоро. Я понимала, что это и моя вина в не меньшей степени, чем вина Чарльза. Если бы я знала больше о детстве своего мужа, все еще покрытом тайной, смогла бы я защитить собственных детей от злых духов, которые его обуревали? Если бы я раньше осмелилась обрести голос, смогла бы я задать верные вопросы?