Жена фабриканта
Шрифт:
– Травы в этот год должно уродиться много, урожай будет хороший, – прервал молчание Бармасов.
Ухтомцев согласно кивнул. Он и сам, пока они ехали, давно это заприметил. А прикинув количество будущей скошенной травы для своего скота, пришел в еще более хорошее расположение духа.
Они подъехали близко к работающим мужикам. А те, заметив хозяина и старосту, перестали сеять, и пошли со своего места, где пахали, к ним на край. Двое мужиков шли с трудом, загребая на лапти тяжелые комья свежевспаханной земли. Третий, помоложе, который сеял, остался на месте. Он присел возле плуга, и, достав самокрутку, раскурил. Движения его были неспешные. Между тем, подошедшие мужики сняли свои шапки, низко в пояс, поклонились барину и управляющему.
– Бог в помощь, братушки, – бодро сказал Ухтомцев. Крестьяне понуро кивнули, молча, глядели в землю.
– Как справляетесь? Успеете в три дня одолеть? Проборонить бы еще разок? – и Ухтомцев бодро кивнул в сторону поля.
– Успеем, отчего ж не успеть, батюшка наш. Не извольте беспокоиться, барин хороший, – ответил крестьянин постарше и побойчей: глаза у него – бледно-голубые, будто выцветшие на солнце, лицо морщинистое, задубевшее от ветра. Натруженными руками он судорожно мял свою драную шапку:
– Это да, барин! Землю кормить надо! И нам управиться надо поскорей, – попытался он по-мужицки успокоить барина.
– А я вижу, что не больно-то вы и торопитесь? Вот водки вам поставлю, коли успеете! – пообещал ему Ухтомцев.
– Да не! – глянул мужик уже веселей, – это мы немножко, с устатку. Сейчас, отдохнем чуток и быстрей пойдем, – проявляя готовность услужить ласковому барину, отозвался тот.
– Вот и добро! Коли, быстро засеете, в накладе не останетесь, – пообещал Ухтомцев, прекрасно зная, что не добавит больше ни копейки. Итак, хорошо! Расспросив еще мужиков о том и осем и пообещав еще раз водки, если успеют засеять с в срок, Ухтомцев вместе с управляющим поворотили лошадей обратно.
Вернувшись к хозяйскому подворью, Иван Кузьмич соскочил с лошади и велел Бармасову принести ему вечером отчет по податям с задолжавших сел. Сам же, довольный тем, что все объехал и все увидел, с чувством исполненного долга, неспешно прошествовал дальше.
Возле птичника на подворье копошились в песке вышедшие погулять куры и утки. Воробьи тут как тут: шмыгали возле мисок, стремительно и весело взлетали, громко чирикая, стремятся поскорей стащить из-под зазевавшейся птицы хотя бы малое зернышко. Из раскрытых дверей хлева до слуха фабриканта донеслось сердитое мычание быков и коров, желающих тоже погреться на солнышке.
Ухтомцев миновал дедов дом и еще издали заприметил стоящую возле входа в хозяйский дом высокую и тощую фигуру француженки. Та прикрыв глаза, блаженно грелась на солнышке в своем облезлом заячьем тулупчике.
Лукаво усмехнувшись, Ухтомцев подкрался сзади и гаркнул француженке в ухо:
– Ты что, окопалась….?
От неожиданного окрика та испуганно ойкнула и схватилась за сердце. Рассерженно повернулась к хозяину и залопотала что-то непонятное по-французски.
– Ну, чего раскудахталась, глупая ты баба? Все равно ни черта не смыслю, что ты бормочешь. Надо же, как сыплет…, забористо…, – с добродушной ухмылкой сказал фабрикант и похлопал рассерженную m-l по плечу. После чего, резво и весело взбежал по ступенькам.
Дверь за ним уже захлопнулась, но вслед продолжали нестись обиженные вопли оскорблённой француженки.
«Ну, до чего забористая бабёнка, эта французская Маруся. А с виду и не скажешь…. Понять бы ещё, что она там лопочет…Сейчас к Ольге наверно, помчится…… Ну, и пускай. Шутка ли? – Пройти мимо такого знатного драного тулупа…. Ха-ха»! – подумал он про себя и беззлобно усмехнулся.
В душе-то Иван понимал, что поступил сейчас дурно. Однако же не видел в этом поступке вины и относился к нему легкомысленно. Когда ему приходилось и самому по молодости стоять за трговым прилавком и обслуживать покупателей, уже тогда любил он съехидничать или беззлобно подшутить над зазевавшимся сонным приказчиком, – тихонько подкрасться к нему и гаркнуть над ухом. Подобное шутовство не порицалось в торговой среде, а наоборот, приветствовалось, добавляя веселья и смеха в рутинную и тяжелую работу за прилавком. И хотя, подобное скоморошничание в глазах жены, вышедшей из дворянской среды, представлялось особенной дуростью, которую нужно изжить, Иван не прекращал подшучивать и скоморошничать при случае. И эта въевшаяся в него привычка была такой же особенностью его яркой и самобытной натуры.
Иван Кузьмич направился в спальню, где по его разумению должна была находиться его жена.
Ольга Андреевна стояла у залитого солнечным светом окна. Подняв руки, она скручивала свою русую косу на голове в какой-то немыслимо замысловатый и тугой узел и глядела через окно на двор.
От центральной усадьбы хозяйское подворье и находившиеся там постройки отделялись широкой дорожкой, мощенной красным кирпичом. Вдоль дорожки тянулись аккуратно постриженные кусты диких роз, которым в эту пору еще не пришел черед цвести. Они создавали подобие невысокой естественной изгороди. За кустами, на расстоянии нескольких аршин, возвышались аккуратные беленные известью задники сараев, навесов и амбаров – и тот самый старый купеческий дом, с которого когда-то всё и началось: освоение владимирской земли и строительство кирпичного завода.
Дедов дом именовался домочадцами флигелем. Он имел в себе множество комнат, подсобных мастерских и кладовых, которые использовались под разные хозяйственные нужды. На втором этаже флигеля располагались жилые комнаты для Бармасова и еще двух приказчиков, уезжавших отсюда с торговыми поручениями в Москву и обратно. Приказчики были местными жителями, и почти постоянно проводили время в дороге, во флигеле жили только, когда останавливались с дальней дороги. В нескольких верстах отсюда, в деревне они имели на своем попечении крестьянские дворы и многочисленные семейства.
Под старым флигелем находился вместительный подвал с холодными кладовыми комнатами, в которых хранились всевозможные съестные припасы.
В торце старого флигеля, через узкую каменную дорожку, упиравшуюся в невысокую ограду за ним, стоял еще один небольшой каменный флигель, который служил кухней. За этими зданиями, находились шумный птичий двор и любимая домочадцами баня. А еще поодаль, за этими зданиями и парком, разбитым полукруг дома, располагались конюшня, псарня и хлев, с живущей в нем немногочисленной скотиной. Также здесь находилась и контора управляющего. А сам большой скотный двор находился на дальней заимке, в нескольких верстах от главного подворья.
– Я вижу, ты уже встала. Как спалось, радость моя? – проговорил Иван Кузьмич, по-хозяйски любуясь, свежей прелестью своей жены.
Он подошел к ней и пощекотал ей пальцем по мягкой атласной шейке. От него пахло свежестью ясного утра и запахами весенних парных полей. Постояв около жены, он отошел и сел на зеленый, обитый бархатом диван. Сладко зевнул и вытянул на паркет свои длинные ноги в грязных сапогах, облепленных рыжей глиной.
– День-то сегодня, до чего хорош, благость и тишина! Весна… – проговорил он расслабленно, невольно любуясь очертаниями её женственной и статной фигуры.