Жена Гоголя и другие истории
Шрифт:
Или же следует признать, что естественность его отношений с девочкой отнюдь не была напускной и что, быть может, именно в ней и заключалась тайна его сладострастия? Иными словами, он был уверен, что девочка в его полной власти, ее судьба у него в руках — он волен поступить с ней, как ему заблагорассудится. Однако достаточно, чтобы в человеке укоренилось чувство уверенности, чтобы оно выскользнуло из-под его контроля, перекочевав в самые далекие сферы нашей души. Там, где-то далеко оно становится безличным, как бы актером на все амплуа, то есть совершенно не связанным с конкретной причиной, его породившей. На свете немало людей, которым достаточно сделать что-то одно, чтобы в дальнейшем не испытывать ни малейшей необходимости в повторении поступка, но при этом ощущать удовлетворение, как если бы этот поступок уже совершили. Но, думается, подробные объяснения здесь излишни.
Итак, после купания начинается день Розальбы. Теперь автору понадобились бы прозрачные и нежные краски, светлые, но приглушенные тона. Можно ли иначе описать
С заходом солнца приближаются сумерки. Вечером появляются тени — вестники любострастного трепета. Но в это время появляются не одни тени — приходят друзья. Ежевечерне они собирались в доме Капитана. Он полагал, что эти вечера и встречи в дружеском кругу могут угрожать Розальбе. Рассказывая о своих удивительных приключениях, он ни на секунду не упускал ее из виду. Однако приглашать друзей не прекратил. То ли по привычке не мог уже обойтись без слушателей, то ли оттого, что более всего опасался, как бы его воспитанница не осталась в одиночестве.
Теперь, чтобы рассказать подходящим образом об этих, в сущности, пустых и скучных домашних вечерах в провинциальном городе, нам понадобились бы мрачные краски, которые, надо думать, в изобилии присутствуют в палитре какого-нибудь великого прозаика нашей эпохи. Сознавая свою малость, пишущий эти строки вынужден упустить эту прекрасную возможность заявить о себе как о мастере пера. И все-таки, рискуя навлечь на себя массу упреков, он добровольно отказывается вступить в соревнование с маститыми романистами.
Собирались адвокат, правильнее — господин адвокат, со своим двадцативосьмилетним сыном (черные усики), аптекарь, мировой судья. Заходили мэр, заседатели, чиновники разного ранга с женами. Сидя полукругом, слушали рассказы Капитана об охоте на крокодилов, заводили граммофон, иногда танцевали для развлечения, иногда играли в старосветские семейные игры. В общем, все были довольны.
Креолка, Твой танец бойкий, Улыбнись мне только — Сгорю я от любви.Неизвестно отчего, но в этот вечер Розальбе очень мешало нашептывание на ухо соседа за столом (влажные, причмокивающие губы мирового судьи) во время игры в «испорченный телефон». Она даже вышла на террасу. В комнате было душно. Как странно! Ухо пылало от жаркого дыхания, горели щеки, какие-то слова, смысла которых она не разобрала, жужжали, как пчелы, внутри и не собирались улетать. И жаркий шепот, и жужжание невнятных слов, казалось, были облечены плотью. Немного погодя на террасу вышел подышать воздухом сын адвоката. Почуяв опасность, Капитан под каким-то предлогом поспешил присоединиться к молодежи. Они были уже в саду возле какого-то куста. Молодой человек что-то не переставая говорил. Лицо Розальбы было озарено светом ущербной луны. От этого глаза ее казались огромными. Розальба смотрела на него, слегка подняв брови, приоткрыв рот — как послушный ребенок. С губ ее слетало легкое и неосязаемое дыхание, тонкий и пряный аромат вербены. Этот красноречивый болван наверняка его чувствовал. Лунный луч высвечивал белозубую улыбку, словно лезвием бритвы прочертившую грань между светом и тенью, что притаилась в глубине рта.
Наконец гости стали расходиться, подолгу задерживаясь в прихожей, прощаясь, будто напоследок решили вдруг блеснуть остроумием. Все вдруг взбодрились, оказалось, что забыли сказать о самом главном:
— Ах, да, вы слышали, что автобус теперь будет ходить два раза в день?..
Но наконец все-таки разошлись по домам — спать.
3
In solchen N"achten w"achst mein Schwesterlein...
17
В такие ночи растет моя сестренка... Рильке( нем.).
В ту ночь Розальба не могла заснуть. Не могла, потому что накопилось слишком много вопросов, на которые следовало найти ответ. С некоторых пор все, что ее окружало, таило в себе какую-то непонятную угрозу. Что означает влажный прилипчивый взгляд усатого адвокатского сына, когда он приходит к ним вечерами? Взгляд этот приводит в движение какую-то неподвластную ему силу, и потому он смотрит просительно, робко, как бы опасаясь надоесть. Почему отец во время купания как-то странно закусывает губы, отводит глаза в сторону? В общем, ведет себя не так, как раньше. Не дает советов, не предлагает потереть спину.
Все это надо понять. Отчего ей так хочется плакать, особенно на закате или когда забредешь в старый дом. Он там, в дальнем углу сада, пустой и никому не нужный и страшный. Отчего слезы наворачиваются на глаза всякий раз, когда видишь распускающиеся цветы, набухшие почки на деревьях. Хочется заплакать и не можешь — нет слез. Плач где-то внутри. А если слезы, то медленные, тяжелые. Скатываются по щекам. Эти слезы легко остановить. Достаточно крепко-крепко прижать язык к небу... Хотя, быть может, это правильно придумано, что на закате плачется. Только нужно узнать, почему так происходит. В чем причина... Ага, ясно, почему это происходит. Мне мешает красный цвет!.. Глупости! Все не то. Просто плачется — льются слезы неизвестно отчего. Словно предчувствие опасности. Она равномерно разлита в воздухе. Раньше — вскинуть брови по-детски, чтобы отогнать страх, когда перед тобой что-то неизвестное, к примеру взгляды ужасных мертвецов на портретах в часовне. Теперь это не помогает. Страшное прежде прикосновение шершавой мочалки теперь доставляет удовольствие, сладкие мурашки пробегают по спине, дыхание перехватывает, то и дело хватаешь ртом воздух. Ах, вот оно что. Кажется, поняла: слезы не оттого, что плачешь, а потому, что, когда хочешь перевести дух, душа пытается отыскать оправдание этому желанию. А на душе тяжело оттого, что в тяжести этой — в самой глубине ее — притаилась надежда — обещание новой, неизведанной радости. Но если так, если тебе на самом деле обещана радость, то как насладиться ею? Как освободиться от гнетущей тяжести? Быть может, достаточно вздохнуть поглубже, еще глубже, так глубоко, как никогда прежде не получалось. Вот, кажется, получается: груз, только что давивший мертвой тяжестью откуда-то изнутри, вдруг стронулся с места и начал медленно опускаться вниз — до головокружения, до последнего глотка воздуха, который еще оставался внизу (но где именно?), — и наконец отпустил тебя на свободу. Ах, нет — еще не совсем отпустил. Нужно, чтобы этот гнет рос беспредельно, без перерыва, до тех пор пока кровь не хлынет горячей дикой струей, стуча в висках, в горле, в запястьях, под мышками, в ставших вдруг звонкими кончиках пальцев. Нужно раздавить эту тяжесть. Вот оно — найдено! Раз-да-вить!
В эту ночь дневной гул не затих, не наступила ночная тишина, когда с приходом темноты смолкает, в отчаянии замерев, многоголосый гомон. Каждый в отдельности близкий или дальний звук свидетельствует теперь об опасности. По мере того как густеет темнота, угроза страшнее. Поскрипывание повозки на далекой, освещенной луной дороге набухает, повинуясь ритму пульсирующей в ушах крови. Какой жуткий ритм — размеренный до ужаса. Он наступает, отвоевывает пространство. Растет с каждой секундой. Гра-вий-гра-вий — скрипят колеса, застревая в глубокой колее! Звук до того разбух, что вот-вот прорвется его оболочка. Ах, нет, Господи, на этот раз взрыва не произошло. На этот раз вал пронесся стороной и распластался, обессилев, у самого берега. Но поднимается новая волна. Что будет? Что будет, Господи! Море вздыбливает огромные пенистые валы — гребень за гребнем. В пространстве между ними — исполинских размеров монстр с квадратной челюстью и телом змеи. Чудовище приближается, движимое приливом. Разверстая пасть его совсем рядом — близко. Но отлив увлекает его за собой. И тотчас снова прилив — чудовище еще ближе, чем прежде. Вал вздымается — опадает. Чудовище рычит, взлетая из неведомых глубин на гребне волны. От этого рева, того и гляди, лопнут барабанные перепонки; жуткая пасть закрыла собой горизонт. Теперь вопль вибрирует на самой верхней ноте. Нет воздуха. Нет спасения. Все пространство — крик. Но вал опадает; вместе с ним опускается в пучину чудовище. А вот уже накатил следующий: на этот раз пасть уж точно поглотит свою жертву. Море катит за валом вал. Сколько их? Не сосчитать. Столько, сколько секунд в запасе у вечности... Снова монстр взмывает вверх, чтобы схватить и увлечь за собой... Нет, не та волна, другая. Волнами пульсирует время. Если отлив окажется сильней, значит, море успокаивается. Чудовище, недовольно ворча, скрывается где-то вдали. Последний раскат грома. Кончено. Все спокойно, но морская гладь как смола под свинцовым небом. Огромные бурые крабы на берегу. Тонким усом-иглой касаются твоей голой ноги. Роговые неумолимые глаза. Без зрачков. Каменная замедленность их движений сродни истукану. Боже, когда же рассвет? Когда же наконец солнце воссияет над этим морем и воды станут прозрачными, заискрится золотом струя?.. Вот оно — найдено верное слово: струя. Раздавитьи струя. Наконец показалось солнце. Но стоит повторить слово несколько раз, быстро-быстро, не переводя дыхания, — оно лишается привычного смысла. Становится смешным. Именно смешным. Есть слова, изначально смешные. Например, бинокль. Откуда взялось оно — неизвестно. Но послушайте: бинокль! Красиво? Нет, смех, да и только. Так пусть звучит смех! Серебряное горлышко, шампанское, прекрасные дамы, сын адвоката...