Жена палача
Шрифт:
– Да, все расходы. Очень любезно с его стороны. Дядя говорит, что это – благородный поступок.
– Благородный? – Лилиана фыркнула. – Открой глаза, Виоль! Он просто покупает тебя!
– Ну о чем ты говоришь…
– Я знаю, что говорю! – оборвала меня сестра. – На него не смотрит ни одна порядочная женщина, и он схватился за эту возможность – заключить брак с благородной девушкой, чтобы хоть немного облегчить свою никчёмную жизнь!.
Она встала передо мной и схватила меня за руки, вглядываясь мне в лицо, и произнесла
– Ты погубишь свою жизнь ни за что! Откажись пока не поздно. Просто скажи, что передумала. Ты имеешь право передумать.
– Что значит – передумать? – я вырвалась из её рук. Ни о каком добродушии уже не могло быть и речи. – Что ты такое говоришь, Лил! Никто меня не покупал, и я не обижу Рейнара так жестоко…
– Он уже и Рейнар! – возмутилась сестра. – Он – палач, Виоль! Убийца! Отвратительный и страшный человек!
– Нет, - возразила я, - он очень достойный, добрый и…
– Но он тебя не любит, Виоль, не любит! – Лилиана почти выкрикнула это.
Её нежное лицо исказилось, и мне показалось, что сейчас её переполняет ненависть. К палачу? Или… ко мне?..
– Ты не права, - произнесла я, потрясённая этой переменой. Как могла моя родная сестра ненавидеть меня? Нет, тут какая-то ошибка. Наверняка, Лилиана просто переживает, боится, что я совершаю роковую ошибку. – Ты не права, - повторила я твёрдо. – Рейнар любит меня. Он говорил мне это.
Огромные глаза Лилианы распахнулись с изумлением, и я поспешила заверить её, что мой брак – не ошибка.
– Рейнар говорил, что любит, и целовал меня, - я поколебалась и закончила: - По-настоящему. В губы.
– Целовал! – Лилиана взвизгнула так, что я вздрогнула от неожиданности. – Ты допустила такую распущенность?! Ты – Монжеро! Как ты могла позволить этому… этому!.. Боже, этому!..
Она не могла найти подходящих слов, и я выкрикнула, прежде, чем она оскорбила бы Рейнара:
– Да! Целовал! И я позволяла ему это делать!
Лилиана замолчала, словно поперхнулась, и теперь смотрела на меня – бледная, с глазами, полными слёз, сжимая кулаки.
– Ты… ты… - выговорила она, наконец, - ты будешь несчастна. Поверь мне. Несчастна!
Повернувшись на каблуках, она вылетела из моей комнаты, а я опустилась в кресло, сминая платье.
Любит! Но Рейнар ни слова ни говорил о любви! Хотя и целовал…
Я спрятала лицо в ладонях, вспоминая поцелуй в нашей гостиной…
Откуда я знаю, что это любовь? Могу ли я быть уверенной? Зачем я солгала сестре? Ведь я – Монжеро. Монжеро всегда говорят честно…
Тётя вошла в сопровождении Деборы, тащившей ящичек с щипцами и прутьями для подвивки волос, и я улыбнулась, постаравшись скрыть охватившие меня тревогу и беспокойство.
– Что с Лилианой? – спросила тётя, указывая Деборе, куда поставить ящичек, а мне указывая на мягкий стул перед зеркалом. – Выбежала, как на пожар. Чуть меня не столкнула с лестницы. Опять говорила глупости? Ты не расстроилась?
– Ничуть, - ответила я, пересаживаясь к зеркалу. – Но она очень переживает.
– Мы все переживаем, - пробормотала тётя, а я сделала вид, что ничего не услышала.
Служанка ловко подвила мне локоны, и тётя сама сделала мне нежную девичью прическу – подобрала боковые пряди и перевила их голубой лентой, оставив концы свободными.
Когда всё было готово, и мы спустились на первый этаж, дядя уже ждал нас – в наброшенном на одно плечо камзоле, скрепленном серебряной цепочкой, чтобы не свалился при ходьбе. Правая рука ещё была в перевязи, но выглядел дядюшка очень бодро. Или старался таким казаться.
– Ну что, дамы? – сказал он нарочито-весело. – Вы готовы? Тогда идем. Виоль, бери меня под руку. Аликс, прости, но предложить тебе другую руку я не могу по вполне понятным причинам.
– Обе твои руки и так принадлежат мне, - сказала тётушка, поправляя воротник его рубашки. – Так что до церкви я вполне могу ссудить их Виоль.
– Да, ей поддержка нужнее, - пробормотал дядя, и я снова сделала вид, что ничего не услышала.
Обычно мы ходили в церковь пешком, но сегодня нас ждала коляска. Я догадалась, что тётя и дядя старались хоть так уберечь меня от волнений. Если едешь в коляске, то не надо останавливаться и заговаривать со знакомыми. И уличные мальчишки не догонят, если задумают опять дразнить меня, изображая висельников.
Я старалась не смотреть по сторонам, пока коляска ехала по улицам Сартена, но нервничала всё больше и больше. Тётя тоже нервничала – и болтала без умолку, обращаясь то ко мне, то к дяде, но не дожидаясь ответа.
Толпу возле церкви мы увидели издалека, и тётя незаметно и ободряюще пожала мне руку. Самсон остановился почти возле входа в собор, спрыгнул с облучка и, не обращая внимания на любопытных зевак, открыл дверцу и опустил лесенку.
Мне предстояло выйти первой, и я, встав с сиденья, невольно окинула взглядом людскую толпу.
Господи, как же их много! Благородные дамы и господа, торговцы бриошами и зеленью, которых я встречала на рынке… монахини в белых клобуках… ребятишки, со смешками высовывающие перепачканные личики из-под локтей взрослых. И все смотрели на меня. С любопытством, с изумлением, с недовольством…
Глубоко вздохнув, я приподняла подол платья, чтобы выйти из коляски, и в это время толпа отхлынула – как волна от берега. Людей будто сдуло от входа в церковь.
– Палач!.. – крикнул кто-то из задних рядов. – Это – палач!..
И в самом деле – из церкви, вместе с прелатом Силестином, вышел Рейнар. Он был без маски, на лбу была повязана моя лента. Он был в черном новеньком камзоле, в белоснежной рубашке, и выглядел очень элегантно и празднично.
Отец Силестин остановился на пороге, а Рейнар прошел к коляске, и Самсон отступил в сторону, давая ему дорогу.