Жена полковника
Шрифт:
Полковник, теперь обращаясь больше к этой женщине, назвал фамилию жены и ее имя и спросил, не припомнят ли они такую.
Костистая женщина, хотя спрашивали не ее, быстро сказала:
– Какая? Ярославцева?.. Ох, миленький, да мы не помним, как самих-то вас звали при прежней жизни, не то что еще других.
– Ярославцева?
– повторила пожилая женщина мягко и с видимым сожалением, что, несмотря на свою готовность, ничем не может помочь.
– Не припоминается. Как, никто о такой не слыхал, а?
– спросила она, оборачиваясь к остальным.
Никто не отозвался, только одна
Пожилая женщина тронула ее за рукав.
– Ну, что ж ты, Прокофьева, ты вспомни, что ж ты успокоилась? Слыхала?
Прокофьева оторвала глаза от дороги и спросила:
– Как, говорите, фамилия?
Ей повторили с нескольких сторон.
– Ага, - быстро заговорила Прокофьева, - это маленькая такая?
– Да, да, - схватился полковник.
– Шура маленькая...
– Так, так, - лихорадочно заторопилась Прокофьева, болезненно морщась, кусая губы и щурясь, - это, значит, так... Шура?..
– Ты не торопись, не суетись, - предостерегающе одернула за рукав женщина, но Прокофьева все бормотала, уже непонятное, потом внятно проговорила:
– Нет, не маленькая. Почему маленькая?.. Не помню. Зачем вы меня спрашиваете?
Костистая высокая женщина махнула рукой с досадой.
– Ну, все. Чего вы с ней разговариваете? У нее же память отшиблена. Она, может, через час вспомнит. А может, через год. А вернее всего - она и не знает ничего.
Пожилая посмотрела на нее недовольно и укоризненно, но согласилась.
– Это правильно она говорит. Прощайте, товарищ военный. Нам всю ночь идти.
Когда они отошли уже шагов на пятьдесят, одна из женщин обернулась и крикнула что-то, чего за дождем нельзя было разобрать, и махнула рукой.
Полковник прошел до конца пустой деревенской улицы среди синеющих сумерек и на выгоне, в стороне от дороги, заметил маленькое строение, около которого прямо на земле мигал загороженный огонек.
Какие-то фигуры двигались около огня за сеткой мелкого дождя. Подойдя вплотную, полковник увидел женщину, которая, присев на корточки, подкладывала щепочки в огонь сложенного из битого кирпича очажка. На нем стояли, приткнувшись один к другому, два дочерна закопченных котелка.
На шум его шагов другая женщина, собиравшая щепки под навесом кузницы, подняла голову и выпрямилась, и он увидел немолодую женщину, в рваных мужских сапогах и широкой выцветшей майке с большой дырой от прожога. Женщина подняла на него глаза, и он вдруг ощутил такую беспомощность и страх, что сейчас случится что-то, чему он не может помочь и в чем он виноват, и прямо перед ним были эти глаза, и вдруг женщина схватилась за голову, качнулась вперед, но не сделала шага, а осталась стоять, и только тут его что-то грубо и сильно ударило в сердце, и он понял, что это Шурины глаза, что это Шура, Шура стоит перед ним, веселая, молодая Шура, которую он видел в последний раз смеющейся на залитой светом сцене, - это она стоит, сгорбившись и бережно прижимая к груди мокрые щепки своими окоченевшими и черными от грязи руками. Он шагнул к ней, и тогда она не то что обняла,
Среди женщин началось движение. Кто-то подходил, вглядывался и отходил. К той, что сидела и подкладывала щепки в очажок, подошла девушка с детски белесыми ресницами и такими же белесыми бровями и возбужденно проговорила:
– Слышь-ко? Муж-то у Шуры нашелся. Честное слово. А?
Сидевшая у очага быстро подняла голову и обрадованно, изумленно воскликнула:
– Ой, неправда! Где?
– Господи, да вон же они стоят!
– Да что ты говоришь?
– торопливо поднимаясь с земли и хватаясь за руку подруги, все радостнее и изумленнее говорила та, что сидела у самодельного очажка.
Так, держась за руки, они вплотную подошли к полковнику и молча, с мечтательной улыбкой стояли, будто любуясь происходящим.
Потом, не выдержав, подвинулись еще ближе и с двух сторон полуобняли Шуру, которая всхлипывала, тяжело дыша, уткнувшись в плечо мужа.
– Да что ж ты дрожишь-то, дурешка моя?
– Женщина ласково положила руку Шуре на затылок и вдруг совсем другим тоном обеспокоенно повторила: - Что ты опять дрожишь?
Она низко нагнулась и что-то шепнула Шуре в самое ухо, и Шура сказала: "Да", и полковник почувствовал, как ее руки отпустили судорожно захваченные складки шинели, и Шура высвободилась, оперлась на плечо девушки. Девушка дружелюбно обернула свое белесое лицо и сказала:
– Ничего, это у нее скоро пройдет, тогда она опять к нам придет. Вы за нами не ходите. Обождите немножечко.
Согнувшись и опираясь на подругу, Шура скрылась в темпом квадрате двери кузни, занавешенном двумя рогожами.
– Вы, значит, нашей Шуры муж?
– словоохотливо начала оставшаяся с полковником женщина.
Полковник не видел в наступившей темноте ее лица. Голос был удивительно слабый, немного надтреснутый, но все-таки мелодичный и успокаивающий.
– Почему ее увели, вы не знаете?
– растерянно спросил полковник.
– Нехорошо стало. Да ничего, теперь-то не страшно. Немножко полежит, в себя придет, и так-то лучше будет... Ох, очажок-то мой замирает.
Она поспешно отошла и присела перед трепетавшим среди кирпичей огнем, поковыряла палочкой, осторожно подсовывая новую щепочку, и, щурясь на огонь, продолжала, улыбаясь:
– И как вы только нас нашли? Просто счастье. Мы и мечтать боялись с Шурой про вас. А вы нас прямо на дороге повстречали.
– Вы все вместе были?
– спросил полковник.
– На работах, да?
– А как же! Мы подруги. На торфе были. Мы немцам торф резали-резали, сушили-сушили, а после и подожгли в девяти местах. Все боялись - не разгорится. А он как взялся, так, думали, и сами не уйдем...
– Она покачала головой и тихонько рассмеялась.
– По горящему торфу мы и убежали. В дыму-то ничего не разобрать. Убежали и вот через болота пошли колобродить. Родные мои! Уж мы ходили-ходили, плутали-плутали... Вы знаете, который день мы идем?
– Нет, - сказал полковник и присел около женщины на кучку кирпичей, так, чтобы удобнее было следить за дверью в кузню.