Жена полковника
Шрифт:
– Ну вот, двенадцатый день... Уж и были-то мы хороши, а тут вовсе стали на ногах пошатываться. Хотим на дорогу выйти, а боимся. Потом уж решились, - так на тебе, никак дороги не найдем. Заплутались. Потом как-то ночью сами, не искавши, на дорогу какую-то наткнулись. Схоронились при дороге и слушаем. И страх такой, хоть обратно в болото полезай. Прошла машина, прошла другая - это вчерашний день было. "Ж-ж-ж!" - и все. То ли наша, то ли немецкая, не поймем, хоть плачь. Потом еще одна, слышим, несется, людей полно и поют. Господи боже ты мой,
– Почему же вы узнали, что бойцы?
– невольно улыбаясь радости, с которой вспоминала женщина, спросил полковник.
– Может быть, пленные или кого угоняют...
– Да нет, - удивилась женщина, - какие пленные! Слышно же: вольной грудью поют... А вот теперь чуть не до самого города дошли, и вот заночевать пришлось, у нас одна разболелась совсем, фамилия Каштанцева. Оглянувшись на дверь, она понизила голос.
– Думаем, она жива не будет. Нет, конечно, не будет. Хоть бы до города ее довести.
– Слушайте... как вас зовут?.. Елизавета?.. А отчество?.. Елизавета Макаровна, вы не сходите туда посмотреть, как она?
Женщина с готовностью кивнула и, откинув рогожу, скрылась в дверях.
Полковник следом за ней подошел и, придержав рукой рогожу, проговорил в темноту кузни:
– Шура, ты бы взяла мою шинель, тебе холодно?
В темноте пошептались, и чей-то голос ответил:
– Нет, она не хочет, ей не холодно... Мы ее накрыли.
– Как же не холодно, вся дрожала!..
– Не надо. Она не от этого, - ответил голос Елизаветы Макаровны.
Стоя тут, у дверей темной кузни, полковник думал почему-то больше всего не об изменившемся лице, не о глазах Шуры, а об этой ужасной обвисшей и прожженной грязной майке, которую он на ней заметил прежде всего. Он знал, что Шура не возьмет ни за что шинели. Тогда он быстро зашел за угол кузни, торопливо сбросил шинель и мундир, стащил через голову мягкую, еще прогретую теплом его тела шерстяную фуфайку, быстро надел все обратно и стал застегиваться, держа фуфайку под мышкой.
– Вы не ходите туда, - сказала Елизавета, разглядывая его в темноте, там наша больная лежит. Совсем плоха. Она и до города не дотянет. Двоих-то мы в дороге уж оставили. Так это третья будет. Не ходите лучше туда.
– Тогда передайте фуфайку. Вот у меня фуфайка.
– Фуфаечку? Давайте сюда, мы ей наденем. Ух, тепленькая какая!
Из темноты послышался смешок и возня в том месте, где была Шура. Улыбаясь, вышла Елизавета:
– Сейчас вам приведем невесту. Одеваем.
Дождь, все время стрекотавший вокруг, затих, и торопливо шлепавшие с крыши дождевые капли падали теперь со все большими интервалами. На улице посветлело от луны, пробившейся сквозь облака мутным пятном.
Шура вместе с белобровой девушкой Улей вышли из кузни. У Шуры были расчесаны волосы и на плечи накинут чей-то чужой платок. Она застенчиво остановилась в дверях, выжидательно глядя на него своими неспокойными глазами, покусывая губу и улыбаясь. Он пошел к ней навстречу, и она заговорила про давешнее, улыбаясь все
– Меня не узнал... не узнал меня, нет...
Пока полковник разговаривал с девушками, стаскивал с себя фуфайку, он все еще не мог как следует понять, что случилось, он как будто отталкивал, отдалял момент, когда все вдруг прояснится. И только теперь волнение охватило его с такой силой, что трудно стало дышать, и он поверил, что перед ним стоит Шура. У него снова есть жена. Она стоит, сжав чужую шаль около горла, чтобы ему не бросались в глаза ее лохмотья; она стоит такая же маленькая и беспомощная, какой он привык ее считать, но она прошла через неведомые ему мучения.
– Живой, - сказала Шура полушепотом, как будто про себя.
– Все-таки это случилось... как во сне.
– Что случилось?
– невольно тоже переходя на полушепот, спросил полковник.
– Чудо... Подумай, какое чудо с нами случилось!
– Разве это чудо? Это каждый день случается последнее время. Мы каждый день привыкли видеть такие чудеса. Когда мы идем вперед, на каждом десятке километров, чуть не в каждой деревне нас дожидаются такие чудеса.
– Правда? Теперь много встречается таких счастливых?
– Много, я же говорю - теперь чуть не каждый день.
– Каждый день, - невольно повторила Шура.
– Ужасно хорошо, что много.
Она немножко приподнялась на носках, потянулась и робко притронулась кончиками шершавых вздрагивающих пальцев к его лицу. Закинув голову, с коротким, чуть слышным вздохом, похожим на всхлипыванье, опять не то что обняла, а только крепко схватилась за него, прижалась и медленно, с наслаждением потерлась щекой о шершавую шинель и невнятно прошептала:
– Как во сне...
На рассвете полковник остановил на шоссе полупорожнюю трехтонку и пошел будить женщин.
Поеживаясь от холода, они торопливо выходили из кузни, оживленно расспрашивая друг друга о машине. Всего их было пятеро.
– А эта... больная ваша? Каштанцева? Где она?
– спросил полковник.
Женщины переглянулись, и Елизавета как будто нехотя сказала:
– Да, ее надо нам с собой взять.
– Что ж тут думать? Не бросать же человека, - не понимая, удивился полковник.
– Конечно, не бросать. Мы ее сейчас принесем. Вы только попросите, чтобы шофер без нас не уехал.
– Нести я вам помогу. А шофер подождет. Я условился.
– Она легонькая, мы сами, - сказала Шура, и они с Улей вошли обратно в дверь.
– Ну, вот еще, - сказал полковник, - больную женщину вы будете таскать сами! Только растревожите.
Шура остановилась и удивленно обернула к нему свое усталое, как будто сонное, с тяжелыми, припухшими веками лицо.
– Сережа, ведь она мертвая. Она же умерла ночью. Мы ее только похоронить хотим в городе. Ей так хотелось дойти до города, и она так немножко не дошла... Нет, ты не ходи сюда, - качнула она головой, видя, что муж все-таки хочет войти, чтобы им помочь, - мы сами. Ничего. Мы привыкли.