Жена путешественника во времени
Шрифт:
– Voilà, – говорит он, открывая ящик.
В нем куча бумаги. Генри открывает другие четыре ящика без труда. Вскоре все они открыты, обнажают свое содержимое: записные книжки, блокноты с отрывными листами, каталоги по садоводству, пакеты с семенами, ручки и короткие карандаши, чековая книжка, шоколадка «Херши», сантиметр и ряд других мелочей, теперь выглядящих одинокими и несчастными при свете дня. Генри не дотронулся ни до одного листочка. Он смотрит на меня; я почти бессознательно смотрю на дверь, и Генри понимает намек. Я поворачиваюсь к маминому столу.
Все бумаги лежат в полнейшем беспорядке. Я сажусь на пол и вываливаю содержимое ящика перед собой. Все написанное от руки разглаживаю и складываю слева. Тут
Или:
Его рука ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ чтоб обладать,ХХХХХХХХХХХХХХХХХХВ решительные ХХХХХХХХНекоторые стихотворения отпечатаны:
На секундуВсе мечтыЗамирают.Музыка и красотаЭто соль в моей грусти;Белая пустота врезается в лед.Кто бы мог подумать,Что ангел сексаТак грустен?Или осознание желанияРастопит эту широкуюЗимнюю ночьВ ливень тьмы.1/23/79 Весенний сад:Корабль летаПроплывает черезМою зимнюю память.4/6/79В 1979 году мама потеряла ребенка и пыталась покончить с собой. У меня внутри все сжимается, глаза затуманиваются. Я теперь знаю, каково было ей тогда. Беру все эти листки и откладываю в сторону, не читая. В другом ящике нахожу более поздние стихи. И вдруг вижу стихотворение, посвященное мне:
САД ПОД СНЕГОМКлэрТеперь сад под снегомПустая страница, наши следыКлэр, которая никогда не была моей,Но которая всегда принадлежала себеСпящая КрасавицаНа кристальной простынеОна ждетЭто ее веснаЭто ее сон/пробуждениеОна ждетВсе ждетПоцелуяНевероятные формы клу б нейкорнейЯ нико г да не думала,Что моя девочкаЕе почти лицоСад, ожидающийГЕНРИ: Уже почти время ужина, и я сижу с Нелли, когда она говорит:
– Слушай, Генри, не посмотришь, где твоя красавица?
Мне это кажется хорошей идеей.
Клэр сидит на полу перед маминым столом
– Смотри, Генри, она написала мне стихотворение. Я сажусь рядом с Клэр, читаю стихотворение и отчасти прощаю Люсиль, ее колоссальный эгоизм и ужасную смерть. Смотрю на Клэр.
– Оно прекрасно, – говорю я, она кивает, счастливая на секунду оттого, что ее мама действительно ее любила.
Я вспоминаю, как моя мама поет романс после обеда летним днем, улыбается нашим отражениям в витрине магазина, кружится в голубом платье в своей гардеробной. Она меня любила. Я никогда не сомневался в ее любви. Люсиль была изменчивой, как ветер. И это стихотворение является доказательством, непреложным, необратимым, это фотография чувства. Я оглядываю озера бумаги на полу и с облегчением понимаю, что они наполнили паруса жизни Клэр.
– Она написала мне стихотворение, – снова в задумчивости повторяет Клэр.
Слезы текут по ее щекам. Я обнимаю ее, прислоняю спиной к себе, мою жену, Клэр, в полном здравии, на берегу после кораблекрушения, плачущую как маленькая девочка, чья мама машет ей рукой с палубы тонущего корабля.
КАНУН НОВОГО ГОДА, ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЕНРИ: Мы с Клэр стоим на крыше «Уикер-Парк» в толпе других морозоустойчивых душ, ожидая так называемого нового тысячелетия. Ночь ясная и не очень холодная; изо рта идет пар, уши и нос немного замерзли. Клэр закутана в свой большой черный шарф, лицо кажется поразительно белым в свете луны и фонарей. Мансарда на крыше принадлежит парочке художников—друзей Клэр. Гомес с Клариссой неподалеку, медленно танцуют в куртках и варежках под музыку, слышную только им. Все вокруг нетрезво подшучивают о консервах, которые они запасли, героических мерах, которые предприняли, чтобы уберечь свои компьютеры от переплавки. Я ухмыляюсь про себя, зная, что вся эта тысячелетняя чушь забудется к тому времени, когда новогодние елки окажутся в канавах на Стритс и Сэн.
Все ждем полночи, чтобы пускать ракеты. Мы с Клэр наклонились над метровой высоты фронтоном здания и изучаем Чикаго, глядя на восток, в сторону озера Мичиган.
– Привет всем, – кричит Клэр, машет рукой в варежке озеру, Саут-Хейвену, Мичигану.
– Забавно, – говорит она мне. – Там уже новый год. Уверена, они все спят.
Мы на высоте шестого этажа, и я удивлен, как много отсюда видно. Наш дом на Линкольн-сквер, немного на северо-запад отсюда; этот район тихий и темный. Центр города, на юго-восток, сияет огнями. Некоторые большие здания украшены к Рождеству, щеголяют зелеными и красными огоньками в окнах. «Сиэрс» и «Хэнкок» смотрят друг на друга, как огромные роботы, над головами небоскребов пониже. Я почти вижу дом на Норт-Диэрборн, где жил, когда встретил Клэр, но его заслоняет более высокое здание, жутко уродливое, которое несколько лет назад появилось по соседству. В Чикаго такая превосходная архитектура, что чувствуется необходимость что-нибудь сносить время от времени и воздвигать жуткие здания, чтобы народ мог оценить прелесть старины. Машин мало; никто не хочет быть в полночь на дороге. Я слышу, как тут и там рвутся хлопушки, иногда перемежаясь с пистолетными выстрелами: эти уроды забыли, что пистолеты не только громко хлопают.
– Я замерзаю,– говорит Клэр и смотрит на часы.– Еще две минуты.
Взрывы веселья неподалеку указывают, что у кого-то часы спешат.
Я думаю о Чикаго в следующем веке. Больше людей, намного больше. Странный транспорт, но меньше дыр на дорогах. Появится жуткое здание, похожее на разорвавшуюся банку колы в Гранд-парке; Вест-Сайд постепенно выберется из бедности, а Саут-Сайд будет продолжать разрушаться. Наконец они снесут «Ригли-Филд» и построят там жуткий мегастадион, но пока что он возвышается над Норт-Истом, весь в огнях.