Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)
Шрифт:
Дед послушался, полез на печь.
— Каганец вадуй, когда управишься.
— Задую, — ответил Савка. — Ты мне гранату свою удружи.
— Каку гранату?
— Ну, бомбу. Не прикидывайся.
— Не дам! — отрезал дед сердито. — Ты чего, деймон, задумал? Зачем бомба истребовалась?
— Для дела.
— Нету бомбы! Сменял я её.
— На нет и суда нет, — не стал настаивать Савка и направился к выходу.
— Савка! — закричал дед, проворно сползая вниз. — Куда тя понесло на ночь глядя?
— Надо мне.
— Вертайся назад, а то враз вожжами вытяну! Ишь ты,
— Не цепляйся, пусти, — с досадой, отмахнулся Савка, — надую тебе в валенок, тогда будешь знать.
— Гляди, — пригрозил дед, — не обмани.
— Тебя обманешь, как же. На три сажени под землю видишь.
— А и вижу, — сказал дед.
…Утром позавтракали промороженной толчёной картошкой с постным маслом. Выпили по стакану отвара сахарной свёклы — вместо чая.
— Жмотничаешь? — спросил Савка, одеваясь. Он не любил постное масло, а тут вообще невесть что намешано — то ли конопляное с подсолнечным, то ли вовсе лампадное, — от деда всего ожидать можно. — Приберегаешь сальце на пасху?
— Пост великий нынче, — отозвался дед, — грех скоромное вкушать… Ты надолго, Савелий?
Он тоже собирался на свою водовозку, опоясывался по тулупу верёвкой, притоптывал, проверяя, ладно ли обулся.
— Сидор какой-никакой найди, — попросил Савка.
— Чего делать с ним станешь?
Савка усмехнулся.
— Торговать пойду на базар. Меняться, не тебе одному.
Дед повздыхал, искательно и тревожно посматривая Савке в глаза, достал старенький мешок.
— Лучше кошёлку возьми.
— Несподручно мне с ней.
— Портянки на носки подмотал? Прихватывает на дворе.
— Подмотал, подмотал.
— А нынче на третьих петухах небо на восходе озарялось. Красно так… И гукало там — бум, бум, бум…
— Пушки это гукали, наши наступают, — сказал Савка. — Да иди ты, пожалуйста, иди, не толкись на пороге, как неприкаянный. Не трону я твою бомбу.
— Нету её, сказано, Фома маловерный! И гляди мне, Савелий, не сотвори чего! К обеду чтоб дома был!
— Ступай, ступай, а то тебе Федька Козёл плюху за опоздание поднесёт.
— В носу у него ещё не кругло, у Федьки, плюхи мне подносить…
Выпроводив наконец деда, Савка полез на полати, надёргал разного старья, вроде и в самом деле меняться шёл. Пусть люди думают. В тряпье тол не так заметен будет.
Гранату лукавый дед затолкал в перевязанный рукав старенького армяка, который подкладывал под голову вместо подушки. Савка покачал её в руке, ощутив тёплую, ласковую тяжесть, и положил на место. Не стоило обижать деда. Да и мина заряжена как следует, не подведёт.
— Тик-так… Тик-так… тик-так., — стучали ходики, похрипывая от напряжения. Рядом кособочилась вешалка. Вернусь, подумал Савка, непременно поправлю.
Савка не вернулся к обеду, не вернулся и к ночи. Напрасно дед ругался и молился, прислушивался к каждому шороху, выходил во двор, накинув на исподнее тулуп. Он боялся догадок, гнал их прочь, но дурная мысль цеплялась как
Ночь напролёт жёг дед в коптилке бензин с солью.
Савки не было.
Не пришёл он и на следующий день.
А на третий, утром, ни свет ни заря, прислонилась к дверному косяку Фроська — белая, как стена, простоволосая, в одной лёгонькой шали, накинутой на плечи, да галошах на босу ногу.
Медленно, очень медленно поднимался дед со скамьи, держа гостью взглядом — словно опирался на неё, как на клюку. Молчи! — взывало всё его существо. Молчи! И Фроська послушно молчала, только грудь ходуном ходила под кофточкой да слёзы проворными горошинами бежали по выбеленному горем лицу.
После она плакала, сидя на лавке, притулившись к деду. А он, глядя в неведомое сизыми, как снятое молоко, глазами, машинально гладил её по голове широкой заскорузлой ладонью.
— На мосту? — всего и спросил он.
Фроська кивнула.
— Иди, дочка. Иди домой, — махнул он рукой.
Оставшись один, опять сидел — пусто глядел, без мыслей и желаний. Что-то вытекало из него, сочилось тонкой струйкой, оставляя внутри гулкую пустоту порожней бочки, и что-то новое заполняло эту пустоту — тяжёлое, гнетущее, ищущее выхода. Совершалось это не вдруг, постепенно. Но он не спешил, ему некуда было спешить.
Накинув на пробой массивный, кованный кузнецом крюк и заложив дверь запорным брусом, он постоял перед киотом, смотря на тёмные лики икон, опустился на колени.
— Во имя отца, и сына, и святого духа… — шелестели его спёкшиеся губы. — Да падёт на вас вся кровь праведная, от крови Авеля до крови Захарии… утверди шаги мои, господи, на путях твоих… на аспида и василиска наступиши и попереши льва и амия…
Возле избы ходил Федька Козёл, бил ногой в дверь, дребезжал шибками окна, сквернословил. Дед не обращал внимания. Когда снаружи затихло, он вытащил из-под божницы огарок заветной свечи, затеплил его и стал воском промазывать все швы и сочленения гранаты. Мазал с умом, тонюсеньким слоем, лишь бы, лишь бы. Ближе к ночи вышел во двор и, держа гранату в решете над цибаркой, поливал её водой, пока она не превратилась в ледышку. Он опустил её в воду — тонет или нет. Она потонула. Время от времени пробуя в цибарке рукой, дед стал ждать, когда лёд стаёт. Ждал — и не спеша, в строгом порядке по псалтырю читал молитвы. На одиннадцатом псалме, на словах «повсюду ходят нечестивые» лёд стаял, и тряпочка о ручки гранаты снялась легко.
Дед повторил это ещё дважды. Выходило по-разному, но разница была невелика, и он, выдернув чеку и придерживая планку взрывателя закоченевшим, уже не чувствующим холода пальцем, заморозил гранату последний раз. За весь день у него во рту маковой росинки не было, но пил он часто, из ведра, в котором производил свои таинственные манипуляции.
Наутро он надел новую, ждавшую своего часа нательную рубаху и пошёл к водовозке пораньше. Однако, пока поил мерина и запрягал, пока то да сё, притащился Федька Козёл, как обычно с похмелья, и сразу же заругался: