Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)
Шрифт:
— Каптенардоусы-скотернамусы… — пробормотал Савка, ковыряя вилкой в сковородке. — Ничего передать не велела?
— Невесёлая была, как бы с испугу, — не сразу отозвался дед. — Шурка, сказала, знает. А чего знает — леший вас разберёт, моё дело маленькое; привёз шкурлатам воды — да на печку. «И ты, Капернаум, до неба вознёсшийся, до ада низринешься», — пробубнил он евангельскую цитату и вдруг тоненько закричал: — Гляди мне, Савелий! Я энтих делов не знаю, а только не моги меня, старого, одного кинуть!
— Куда ж я без тебя! — Савка засмеялся. — Ты у меня пуп земли.
— Вот
Савка снова засмеялся — настолько нелепым показалось ему дедово предложение.
— Так она молодая. И я ещё совсем молодой.
— Самогонку хлестать не молодой.
— Плохо ты, дедушка, с печки своей разглядываешь. Погоди, придёт время, я тебе очки настоящие куплю. Тогда ты всё увидишь, как надо.
— Очков тебе на причинное место! — сказал дед. — Лучше вашего разглядаю. На мосту был?
— Не видал я того моста!
— А ты сходи. Может, и увидишь чего. Шкурлаты там музюкались. Важный какой-то был, пузатый, прах его забери. И христопродавцев энтих, с треугольниками на рукавах, нагнали видимо-невидимо. Должно, облаживают мост.
Савка усомнился.
— Путаешь ты, дед. Зачем им взорванный мост чинить, если у них свой, понтонный, исправно действует.
— Потонный, он потому и называется так, что потонуть враз может. В разлив вот крыги пойдут — и конец ему, потонному. А им, небось, припекает уже драпать собираются.
Дед закашлялся. Ядовитым духом самосада потянуло по комнате. Савка подождал немного и сказал:
— Глазастый ты, однако, Прохор Лукич… Пойду, пройдусь немного.
— К Фроське опять?
— В город сбегаю. А ты бы мне, слышь, Лукич, — подмётки удружил бы?
— Каки таки подмётки! — всполошился дед. — Игде ты их видал?
— Там, где ты узелок хоронишь.
— Савка! — испугался дед. — Они спиртовые! Разве такие подмётки нынче найдёшь! С какой надобности они тебе истребовалиеь?
— Фроська босыми пятками по снегу топает — подшил бы ей валенки.
Дед даже задохнулся от негодования и долго перхал на печке. Потом сполз, отплевался в лохань, погрозил костлявым коричневым пальцем.
— И думать не моги! Ах ты, шалава! Да она… — и снова закашлялся, бурча невнятное.
— Отплюйся, дедушка, — посоветовал Савка, — а то ж всё одно не разберу, о чём ты речь держишь. Гляди, аж зашёлся весь. Жалко подмёток — ну и не надо, не изводи ты себя.
Дед не склонен был на мировую и махал рукой: погоди, мол, сейчас скажу. Но тут в сенях забрякали дверной щеколдой, и дед сразу перестал кашлять. Савка сунулся к обмёрзлому оконцу, но не видать было ничего, одна муть ледяная. Тогда он посмотрел на деда, а тот затравленно — на него. Ни слова не было произнесено, но какая-то невидимая ниточка возникла, соединяя деда и внука в единое целое тем глубоким внутренним пониманием, которого им до этого мгновения как будто недоставало.
Шаркнув о косяк стволом винтовки, вошёл Федька Козёл — деловитый и злой с перепоя. Глаза у него были красные, как у кроля, набрякшие, осатанелые. Однако он живо обмахнул ими всю избу, задержался на сковородочке с недоеденным Савкой салом, трудно двинул кадыком, сглотнув.
— Бог помочь, — просипел он и, оставляя на полу талые следы снега, плюхнулся на лавку, грохнув по ней прикладом.
— Шапку сымай в хате, бусурман! — сказал дед.
— Не доросли до панов, чтобы перед вами шапку ломать! — вяло огрызнулся Федька, но стащил кубанку с грязных, нечесанных лохм. Снял с плеча винтовку, зажал её промеж колен. Поводил по столу глазами, икнул, сморщился.
— Похмели, Прохор.
— Вались отсель, к едрёне Матрёне! — буркнул дед, не отходя от лохани. — Тоже начальство: «Прохор!»
— Похмели! — повторил Козёл. — Не с руки мне с тобой лаяться. Горит всё в грудях, спасу нет.
— Иди у панов шнапсу попроси.
— Дай, не доводи до греха!
— А чапельником по роже не хочешь? Доложу вот пану коменданту про твои художества. Одну гулю тебе уже подставили — могу с другой пособить.
Савка посмотрел на багровый синяк под Федькиным глазом. «Крепко подвесил Козлу фашист», — подумал он. Однако мысли тут же приняли иное направление, потому что полицай угрожающе наливался бурачной синевой. Савка быстро прикинул глазом расстояние до его винтовки. Постарше был Козёл лет на пять, покряжистее Савки, но если… И тут подумалось о Тоне, о Фроськиной записке в кармане, о мосте и многом другом. Нехорошо стало Савке — тошнота прокатилась в желудке. Он провёл тыльной стороной ладони по лбу, смахивая обильно высыпавший пот. Ах ты, мать честная!
Федька поднялся. Лохматый, в добротном овчинном полушубке, он напоминал вывернувшегося из берлоги медведя.
— Сам возьму — хуже будет, — пообещал он и направился к припечку.
— Сиди! — Дед растопырился крестом, худое морщинистое лицо его позеленело. — Сиди, деймон! Подам ужо! Подам сейчас, залейся ею!..
«Чего он испугался? — подивился Савка. — У него и самогонки с полчетверти, не больше… Эх, Козёл! Ну погоди, Козёл, обломают тебе рога!»
— То-то! — сказал Федька и сел, прислонив винтовку к наличнику окна. — Скачете прытко, да ноги у вас короткие.
Он налил в щербатую чашку. Самогон был голубоватый, мутный. «Откуда дед такую гадость взял? — подумал Савка. — У него же первач!» Федька выпил, сунул в рот кусочек сала. Словно впервые заметив Савку, спросил, жуя:
— Живёшь, гитарист? Песенки распеваете?
— Не плакать же, — ответил Савка. — Поём, никому жить не мешаем.
— Ну-ну, пойте до поры, — разрешил Федька. Он выпил ещё чашку, дожевал со сковороды, примерился и ещё выпил.
— Дрянь у тебя самогон, Прохор. А сало доброе. Где разжился? Не мешало бы пошарить у тебя кое где.
— Ишь чего — пошарить! — взъерепенился дед. — Ублаготворил утробу и ступай себе! Нечего прохлаждаться.
— Ладно, ладно! — Федька харкнул на ходу в лохань. — Во где вы оба у меня сидите! — Он показал крепко сжатый кулак и, дурачась, ляпнул дверью так, что в сенях задребезжало и загремело.
— Аспид! — сказал дед вслед непрошеному гостю. — Такой счавкает — и не оближется. А в пацанах вроде ничего был, на мопру агитировал, с флагами ходил на праздники наши советские. Ишь, вылакал сколь одним духом!