Женщина со шрамом
Шрифт:
«Так вот в чем дело, — подумала Хелина. — Она потеряла работу, теряет брата и теперь застрянет на полгода в этом коттедже, не имея ясного представления о собственном будущем». Глядя на профиль Кэндаси, Хелина вдруг почувствовала приступ жалости. Неожиданная эмоция быстро ее покинула, но сильно удивила. Она не могла представить, что способна позволить себе войти в положение Кэндаси. Виной всех ее бед был тот ужасный, деспотичный старик, который так медленно — целых два года — умирал у нее на руках. Почему же она не освободилась от него? Кэндаси ухаживала за ним так добросовестно, как могла бы ухаживать за отцом дочь викторианских времен, но ведь любви тут никакой не было. Никакой тонкости восприятия не требовалось, чтобы это увидеть. Сама Хелина по возможности держалась подальше от Каменного коттеджа, как, впрочем, и большинство сотрудников Манора. Однако правда о том, что там происходит, была всем известна из сплетен, из намеков,
Через пять минут Кэндаси ушла. Хелина подумала об их беседе. Было кое-что, о чем она не сказала Кэндаси. Это «кое-что» не представлялось ей особенно важным, однако могло послужить дополнительным источником раздражения. Настроение Кэндаси вряд ли улучшилось бы, если бы Хелина сообщила ей, что Робин Бойтон зарезервировал Розовый коттедж на сутки до операции мисс Грэдвин и на всю неделю ее реабилитации.
13
Четырнадцатого декабря, в пятницу, в восемь часов, после успешно завершенной операции над шрамом Роды Грэдвин Джордж Чандлер-Пауэлл сидел один в своей личной гостиной в восточном крыле. Это было уединение, которого он часто искал под конец операционного дня, и хотя сегодня у него оперировалась только одна пациентка, работа с ее шрамом оказалась гораздо сложнее и потребовала больше времени, чем он рассчитывал. В семь часов Кимберли принесла ему легкий ужин, к восьми все следы трапезы исчезли, а небольшой обеденный стол был сложен и убран. Джордж мог быть уверен, что два часа уединения ему обеспечены. Перед ужином он навестил пациентку, проверил, как ее успехи, а в десять он посмотрит ее снова. Сразу после операции Маркус уехал, чтобы провести ночь в Лондоне, и теперь, зная, что мисс Грэдвин находится в опытных руках Флавии, а сам он — у телефона, Джордж Чандлер-Пауэлл обратился мыслями к предстоящим ему личным удовольствиям. Не самым последним из них был графин «Шато-Пави» на маленьком столике у камина. Джордж подтолкнул горящие поленья, чтобы они ожили, убедился, что они правильно расположены, и устроился в своем любимом кресле. Дин перелил вино в графин, и Джордж рассудил, что через полчаса его уже можно будет пить.
Некоторые из лучших картин, которые он купил, когда приобрел Манор, находились в Большом зале и в библиотеке, но здесь висели его самые любимые. Среди них — шесть акварелей, завещанных ему одной из благодарных пациенток. Наследство было совершенно неожиданным, и потребовалось некоторое время, пока он вспомнил ее имя. Он благодарил судьбу, что пациентка явно разделяла его нелюбовь к чужеземным руинам и чужим пейзажам, так что все шесть акварелей были посвящены английским темам. Три вида — соборы: Кентерберийский — акварель Алберта Гудвина, Глостерский — Питера де Винта и Линкольнский — Гёртина. На противоположной стене Джордж поместил картину Роберта Хилла — один из видов Кента, и два морских пейзажа, один — Копли Филдинга, а другой — этюд Тернера к акварели «Прибытие английского пакетбота в Кале» — свой самый любимый.
Он перевел взгляд на книжный шкаф эпохи Регентства с книгами, которые он чаше всего обещал себе перечитать, некоторые — любимые с самого детства, другие — из библиотеки деда, однако сейчас, как это часто бывало в конце дня, он слишком устал — ему не хватало энергии наслаждаться слиянием с литературой, и он обратился к музыке. Сегодня его ждало особое наслаждение: новая запись «Семеле» Генделя, под управлением Кристиана Кёрнина, с меццо-сопрано Хилари Саммерс — любимой певицей Джорджа. Это была восхитительная музыка, чувственная и радостная, словно комическая опера. Он вставлял в плеер первый CD, когда в дверь постучали. Джорджа охватило раздражение, близкое к гневу. Мало кто решался беспокоить его в его личной гостиной, еще меньше людей к нему стучались. Прежде чем он успел ответить, дверь распахнулась и вошла Флавия, резко захлопнув ее за собой и к ней прислонившись. Она была уже без сестринской шапочки, но все еще в униформе, и первые слова
— Мисс Грэдвин? С ней все в порядке?
— Разумеется, с ней все в порядке. Разве иначе я была бы здесь? В шесть пятнадцать она заявила, что хочет есть, и я заказала ей ужин: консоме, яичницу из одного яйца, копченую лососину и лимонный мусс на десерт, если тебе это интересно знать. Ей удалось проглотить почти все, и она явно получала от этого удовольствие. Я оставила с ней сестру Фрейзер — до моего возвращения, потом она закончит дежурство и поедет к себе в Уэрем. Вообще-то я пришла вовсе не затем, чтобы обсуждать мисс Грэдвин.
Сестра Фрейзер — одна из повременного персонала. Джордж спросил:
— Если это не срочно, может быть, отложим до завтра?
— Нет, Джордж, не отложим. Ни до завтра, ни до послезавтра, ни до послепослезавтра… Ни до какого-либо другого дня, когда ты снизойдешь найти время, чтобы меня выслушать.
— Это займет много времени? — осведомился он.
— Больше, чем ты обычно готов мне уделить.
Он легко мог догадаться, что сейчас последует. Что ж, будущее их отношений должно быть решено — раньше или позже, и раз его вечер все равно испорчен, то почему бы не сделать это теперь? В последнее время всплески ее раздражения становились все более частыми, но этого еще ни разу не случалось здесь, когда они находились в Маноре. Джордж сказал:
— Я возьму куртку. Пройдемся под липами.
— В темноте? И ветер поднимается. Мы что, здесь поговорить не можем?
Но он уже сходил за курткой. Вернувшись и надев ее, он похлопал себя по карманам, проверяя, там ли ключи, и сказал:
— Поговорим на воздухе. Подозреваю, что разговор будет не очень приятным, а я предпочитаю, чтобы неприятные беседы велись вне стен этой комнаты. Тебе лучше взять пальто. Встретимся у двери.
Не было нужды объяснять, у какой именно двери. Только дверь на первом этаже западного крыла вела прямо на террасу, а оттуда — в липовую аллею. Флавия ждала Джорджа у двери в пальто, набросив на голову шерстяной шарф. Дверь была заперта на ключ, однако засовы не были задвинуты. Когда они вышли, Чандлер-Пауэлл снова ее запер. С минуту они шли в молчании, которое он не имел намерения нарушать. Все еще раздраженный тем, что вечер испорчен, он не желал ничем помочь Флавии. Она сама просила об этой встрече. Если у нее есть что сказать, пусть скажет.
Они дошли уже до конца липовой аллеи и, помедлив несколько секунд в нерешительности, повернули назад. Только тогда она вдруг остановилась и обратилась к нему лицом. В темноте Джордж не мог как следует разглядеть ее лицо, но видел, что все ее тело напряжено, а в ее голосе звучали резкие и решительные ноты, каких раньше он у нее никогда не слышал.
— Мы не можем дольше продолжать так же, как сейчас. Нам нужно принять решение. Я прошу тебя на мне жениться.
Вот он и наступил, тот момент, которого он так страшился. Но имелось в виду, что решение должен принимать он, а не она. Он подивился, как же это он не видел, что такой разговор назревает, но тут же осознал, что ее требование, даже в такой жестоко откровенной форме, не было совершенно неожиданным. Просто он предпочитал не замечать намеков, не обращать внимания на невысказанное недовольство, порой походившее на затаенное озлобление. И он спокойно ответил:
— Боюсь, это невозможно, Флавия.
— Разумеется, это возможно. Ты разведен. Я не замужем.
— Я имею в виду, что я никогда этого не предполагал. Наши отношения с самого начала строились на совершенно иных основаниях.
— На каких именно основаниях они, по-твоему, строились? Я говорю о том времени, когда мы только стали любовниками — восемь лет назад, если ты случайно забыл. На каких основаниях строились они тогда?
— Полагаю, на сексуальном притяжении, на уважении, на привязанности. Я никогда не говорил, что люблю тебя. Никогда не упоминал о браке. В мои планы не входило жениться. Одной неудачи вполне достаточно.
— Да, ты был всегда честен — честен или осторожен. И ты даже не мог подарить мне верность, не так ли? Привлекательный мужчина, выдающийся хирург, разведенный — просто завидный муж… Думаешь, я не знаю, как часто ты рассчитывал на меня, на мою безжалостность, если тебе хочется так это называть, чтобы отделаться от этих маленьких золотоискательниц, жаждущих запустить в тебя свои коготки? И я говорю не об ординарном романе. Для меня он никогда таким не был. Я говорю о восьми годах преданности. Скажи мне, когда мы не вместе, я время от времени занимаю твои мысли? Ты когда-нибудь представляешь меня иначе как в операционной, в халате и маске, предвосхищающей каждое твое желание, знающей, что тебе нравится, а что — нет, какую музыку ты предпочитаешь слышать во время операции? Такой, что всегда на месте, когда нужна, и незаметно обитающей на обочине твоей жизни? И в постели все не так уж отличается от этой картины, верно? Но хотя бы в операционной мне не так уж легко найти замену.