Женщина со шрамом

Джеймс Филлис Дороти

Девушка заговорила — в речи ее, скорее городской, чем деревенской, и к тому же вполне ординарной, звучали почтительные нотки, которые Рода сочла обманчивыми.

— Я принесла вам утренний чай, мадам, — сказала она. — Я — Шарон Бейтман, помогаю на кухне. Поднос в коридоре. Принести его сюда?

— Да, подождите минутку. Чай свежезаварен?

— Да, мадам. Я принесла его сразу, как заварили.

Роде очень хотелось объяснить ей, что слово «мадам» в данном случае неуместно, но она решила пропустить это мимо ушей и сказала:

— Тогда оставьте его на пару минут — пусть настоится. Я смотрела на каменный круг. Мне о нем рассказывали, но я не думала, что он расположен так близко к Манору. Предполагают, что он доисторический.

— Да, мадам. Это — Камни Шеверелла. Они очень знаменитые. Мисс Крессет утверждает,

что им больше трех тысяч лет. Она говорит, каменные круги в Дорсете большая редкость.

— Вчера вечером, — сказала Рода, — когда я открывала штору, я заметила мигающий огонек. Похоже — электрический фонарик. Свет шел с той стороны. Видимо, кто-то ходил между камнями. Думаю, каменный круг привлекает много посетителей.

— Не так уж много, мадам. Я думаю, большинство людей просто не знают, что они тут есть. А деревенские их стороной обходят. Это, наверное, мистер Чандлер-Пауэлл там ходил. Он любит поздно вечером гулять вокруг Манора. Мы его вчера не ждали, но он вечером приехал. А из деревни никто к камням в темноте и не подойдет. Они боятся призрак Мэри Кайт увидеть, который там бродит, следит за всеми.

— Кто это — Мэри Кайт?

— В каменном круге призрак живет. Ее привязали к среднему камню и сожгли в 1654 году. Этот камень не такой, как все другие, он выше и темнее. А ее приговорили как колдунью. Обычно за колдовство старух сжигали, а ей-то было всего двадцать лет. До сих пор можно видеть коричневое пятно, где костер горел. И трава посреди круга камней совсем не растет.

— Несомненно потому, — откликнулась Рода, — что люди веками старались, чтобы она там не росла. Может быть, даже поливали чем-то, чтобы истребить траву. Не можете же вы и правда верить в такую чепуху?

— Говорят, ее крики были слышны очень далеко, даже в самой деревенской церкви. Она проклинала деревню, когда горела, и потом почти все дети там поумирали. До сих пор на кладбище видны остатки некоторых могильных камней, только имена уже почти стерлись, прочесть невозможно. Мог говорит, что в тот день, когда ее сожгли, до сих пор можно услышать ее крики.

— По всей видимости, если ночь ветреная.

Беседа становилась утомительной, но Рода не решалась положить конец. Девочка — а она выглядела не более чем подростком, едва ли старше, чем Мэри Кайт в момент казни — явно была одержима этим сожжением. И Рода сказала:

— Деревенские дети умерли от какой-то детской болезни, может быть, от туберкулеза или лихорадки. До того как осудить Мэри Кайт, ее винили в болезнях, а после ее сожжения — в этих смертях.

— Значит, вы не верите, что духи умерших возвращаются, чтобы посетить нас?

— Умершие не возвращаются, чтобы посетить нас, ни в виде духов — что бы это ни означало, — ни в какой-либо иной форме.

— Но умершие — здесь. Мэри Кайт не упокоилась. И портреты в этом доме. Эти лица… Они не покинули Манор. Я знаю, они не желают, чтобы я здесь была.

В ее голосе не слышно было ни истерических нот, ни даже особого беспокойства. Она просто констатировала факт.

— Но это же смешно, — возразила Рода. — Они все мертвы. Это невероятно. У меня в доме, где я живу, есть старый портрет джентльмена эпохи Тюдоров. Порой я пытаюсь представить себе, что он мог бы подумать, если бы увидел, как я живу там, как работаю. Но эти эмоции — мои собственные, никак не его. Даже если бы мне удалось убедить себя, что я могу с ним общаться, он не заговорил бы со мной. Мэри Кайт мертва. Она не может вернуться. — Рода замолчала, потом решительно сказала: — А теперь я выпью чаю.

Шарон внесла поднос. Тонкий фарфор, чайник того же рисунка, в том же стиле молочник. Девочка сказала:

— Мне надо спросить у вас про ленч, мадам, вы хотите, чтоб вам сюда его подали или в гостиную для пациентов? Это внизу, на длинной галерее. Вот меню, чтобы вы выбрали.

Она извлекла лист бумаги из кармана кардигана и протянула его Роде. На выбор предлагалось два меню. Рода сказала:

— Скажите шефу, я возьму консоме, эскалоп с пастернаком и шпинатом в белом соусе и картофель-дюшес, а затем лимонное мороженое. И мне хотелось бы еще бокал охлажденного белого вина. Шабли прекрасно подошло бы. Пусть подадут ленч в палату, в час дня.

Шарон вышла из комнаты. За чаем Рода размышляла над тем, что чувствует, сознавая, что собственные эмоции

приводят ее в замешательство. Она никогда не видела эту девушку раньше, ничего о ней не слышала, а лицо ее было не из тех, что легко забываются. И тем не менее она казалась если и не давней знакомой, то хотя бы не очень приятным напоминанием о каком-то переживании, не слишком остро воспринятом в свое время, но оставившем свой след в дальнем уголке памяти. А короткая встреча с ней усилила ощущение, что Манор скрывает гораздо больше, чем тайны, хранимые портретами или воспетые в фольклоре. Интересно будет проделать здесь небольшое расследование, дать волю стремлению всей своей жизни — раскрывать правду о людях — об отдельных людях или в их взаимоотношениях на работе, узнавать то, что они сами открывают о себе, и раскрывать тщательно выстроенные ими раковины, которые они представляют на обозрение общества. То было любопытство, которое она теперь решила обуздать, интеллектуальная энергия, которую она намеревалась направить на иные цели. Новое предприятие вполне могло стать ее последним расследованием, если его можно будет так назвать, однако вряд ли оно станет последним проявлением ее любопытства. И Рода осознала, что это стремление уже начало утрачивать свою власть над ней, что оно уже не было непреодолимым, словно мания. Возможно, когда она избавится от шрама, оно уйдет навсегда, оставшись лишь как свойство, способствующее научным изысканиям. Однако ей хотелось бы побольше узнать о людях, населяющих Шеверелл-Манор, и если здесь действительно существовали истины, которые интересно было бы раскрыть, Шарон Бейтман, с ее явной потребностью поболтать, могла бы рассказать о них скорее, чем кто-либо другой. Рода должна была уехать после ленча, но полдня не хватило бы даже на то, чтобы посмотреть деревню и участок вокруг Манора, тем более что сестра Холланд назначила ей встречу, чтобы показать операционную и реабилитационную палаты. Утренний туман обещал ясную погоду: будет неплохо прогуляться по саду и, может быть, пройти подальше. Ей понравилась местность, понравился дом, понравилась эта палата. Она спросит, можно ли ей остаться еще на сутки. А через две недели она вернется сюда — оперироваться, и начнется ее новая, доселе неиспытанная жизнь.

9

Часовня Манора стояла примерно в восьмидесяти ярдах от восточного крыла, полускрытая кустами аукубы. Не было нигде записано ни истории ее возникновения, ни даты, когда ее построили, но она была явно старше, чем сам Манор, простая прямоугольная одиночная келья с каменным алтарем под восточным окном. В ней не было никакого освещения — только свечи, и картонная коробка со свечами стояла на стуле слева от двери рядом с разнообразными подсвечниками; многие подсвечники были деревянные, похоже, они давным-давно были отданы за ненадобностью из старых кухонь или комнат викторианской прислуги. Поскольку о спичках никто не позаботился, неосмотрительному посетителю приходилось совершать молитву (если бы он пожелал этого) без благодатного света свечей. Крест на каменном алтаре был вырезан грубо, вероятно, каким-нибудь усадебным плотником, может быть, во исполнение приказа или из личной набожности, из побуждения утвердиться в вере. Вряд ли это могло быть по приказу кого-нибудь из давно почивших Крессетов, которые предпочли бы серебро или более искусную резьбу. Кроме креста, на алтаре более ничего не было. Несомненно, прежние свойственные алтарю предметы изменялись с великим переворотом — Реформацией: когда-то искусно украшенный, он впоследствии лишился каких бы то ни было украшений.

Крест находился в поле зрения Маркуса Уэстхолла, прямо перед глазами, и иногда, в долгие периоды молчания, он не сводил с него пристального взгляда, словно ожидая, что он дарует ему некую таинственную силу, помогающую обрести решимость, благодать, которая, как он понимал, никогда не будет ему дана. Под этим символом велись битвы, великие сейсмические потрясения Церкви и Государства изменяли лицо Европы, мужчины и женщины подвергались пыткам, их сжигали на кострах, их убивали. Этот символ, с присущей ему проповедью любви и всепрощения, несли в самые темные преисподние человеческого сознания. Для Маркуса же он служил лишь пособием для того, чтобы сосредоточиться, помогал сфокусировать мысли, прокрадывающиеся в его мозг, вырастающие и мятущиеся там, словно хрупкие сухие листья под порывистым ветром.