Женщина в дюнах

Что происходит, когда ты стоишь на опустевшем перроне, а поезд медленно и неотвратимо набирает скорость, и единственное желание, которое овладевает тобой – броситься вдогонку, вскочить в первый же попавшийся вагон и устремиться навстречу чему-то неведомому, и именно оттого – такому желанному? Кому не знакомо это чувство? Нет, никто не хочет оставаться на пустом перроне, где останавливается время. Ведь этот перрон – нулевая точка отсчета для мчавшего сквозь время и пространство, окрыленного только хорошими предчувствиями, пассажира. А иначе зачем покидать перрон?

На погонах молодых лейтенантов блестят новенькие звездочки, лейтенанты счастливы и суетливы, они выбегают на каждой остановке на перрон и скупают у торговцев всю снедь: молодую картошку, малосольные огурчики, горячую кукурузу. В купе жарко от разгоряченных попутчиков, от дымящихся продуктов и от того, что на улице тридцать градусов, а ведь еще так далеко до Ташкента. Молодые вечно голодные лейтенанты жуют, усердно потчуют нас и не сводят восхищенных, искрящихся глаз, с моей красавицы матери, и ни одна их искорка даже случайно не попадает в меня. А ведь темноволосый, синеглазый лейтенант так тревожит мое воображение. Но заметив на безымянном пальце правой руки новенькое обручальное колечко, я сникаю. Маме же приятно внимание двух молодых попутчиков, она в приподнятом настроении, расслаблена и снисходительно нежна. Ее карие глаза становятся бархатными, а красиво очерченные губы застывают в полуулыбке.

– Я покажу тебе Фергану, – с грустью об ускользающем времени говорит мама, и замолкает на некоторое время.

А я понимаю, что она вся во власти воспоминаний.

– Я тебя накормлю настоящими шашлыками, – продолжает мама совсем с другим чувством, вспомнив о любимом мясе и глядя на картошку, огурцы и кукурузу, танцующие на столике в такт подпрыгивающего поезда.

– Я не люблю шашлыки, я не люблю мясо, – говорю я, сморщившись.

– Просто ты никогда не ела настоящие шашлыки, – мечтательно продолжает мама.

И глядя на нее даже я начинаю ощущать запах шашлыков.

Я действительно совсем скоро попробую настоящие шашлыки из баранины в кафе «Голубые купола» в центре Ташкента: нежные, тающие во рту. Но я так никогда и не побываю в Фергане. Я искупаюсь в ледяном арыке, простужусь и проваляюсь с температурой под сорок до самого отъезда. Но я запомню этот красивейший многонациональный город, восстановленный после страшного землетрясения людьми, съехавшимися по зову сердца из разных городов Союза, запомню его широкие, наполненные солнцем площади, веселые, улыбающиеся разноцветной радугой, фонтаны. А бабушкин виноградник, под которым я провалялась две недели – это отдельная песня: только приподнимись и протяни вверх руку, и в ней окажется тяжелая, налитая желтым пламенем, гроздь винограда, которая от малейшего прикосновения зубов с треском лопается, наполняя все твое животное существо ароматными дарами солнца.

Уезжая, мы упаковываем эти сладкие сгустки солнечного Ташкента в коробки и везем в сырой и дождливый Ленинград. Глядя в окно застывшего перед рывком поезда, я не могу отвести взгляд от незнакомой пары: как прощаясь с женщиной, рыдает мужчина. Они обнимаются и целуются, словно расстаются навеки.

– Посмотри на бабушку, ведь ты ее видишь в последний раз, – грустно говорит мама.

Бабушка одиноко стоит на перроне, ветер треплет ее чуть тронутые сединой русые волосы, крупные очки отсвечивают и мешают заглянуть ей в глаза. И щемящее чувство неотвратимой утраты обрушивается на меня.

Так навсегда в моей памяти и осталась бабушка одиноко стоящей на пустом перроне. О чем она тогда думала? Вряд ли ее неудержимо тянуло в наш вагон. Сейчас – то я понимаю, что с возрастом хочется вскочить лишь в поезд, идущий из настоящего в прошлое. Но в ее сердце, каким-то невероятным образом выдержавшем все самые страшные потрясения двадцатого века, трудно было бы отыскать счастливую точку возврата. Хотя, кто знает, кто знает.

В последнее время отец, пребывая в постоянных командировках, все реже появлялся дома. Его присутствие уже тяготило нас, детей: выбивало из привычной атмосферы комфорта. Когда он возникал в проеме двери, мы не видели его глаз, взгляд его скользил вдоль прихожей, тут же останавливаясь на разбросанной детской обуви, и из его уже ранее созревшего раздражения выплескивалось:

– Нет порядка! Здесь может танк потеряться!

А так как порядком в доме занималась исключительно я, замечание и было адресовано мне.

– Ты не делай все сразу, – поучал меня отец, – вначале прибери обувь в прихожей: носки должны смотреть в одну сторону, пятки- в другую.

Его замечания были справедливы, но никак не гармонировали с нашей детской энергетикой.

Для нас прекрасная детская жизнь не наполнилась бы еще большим светом от правильно выстроенной обуви, отсутствием морщинок на покрывале и скатерти, ровных стопках выглаженного пастельного белья. Занудство, как мы считали, да и только.

А вот затянувшееся пребывания отца в доме, когда он что-то делал своими действительно «золотыми» руками и пытался чему-то обучить моего брата, всегда заканчивалось одновременным воплем двоих:

– Руки не тем концом вставлены! – рычал отец,

– Я уйду из дома! – кричал брат.

Мама-педагог предоставила нам полнейшую свободу, которой мы пользовались в мирных целях. Она уходила на работу в школу рано утром, приходила вечером, тут же начинала, напевая, готовить обед, одновременно проверяя сочинения своих двоечников, полулежа в кровати. Готовила мама изумительно, а отец очень любил поесть: благодаря любимым пельменям у него рано вырос живот, который мы, будучи маленькими, очень любили поколачивать своими крохотными кулачками, конечно, с шутливого маминого подзадоривания.

А потом, как-то вдруг, в нашем доме поселилась пустота. Вроде ничего не изменилось: мы по-прежнему после школы читали на своих диванах книжки, мама работала, проверяла тетрадки, готовила, но уже не пела.

Просто однажды мама попала в больницу, и когда была еще очень слаба и морально опустошена, отец, вернувшись из командировки, сказал:

– Я собираюсь демобилизоваться и хочу, наконец, пожить для себя, а значит – отдельно!

Это было внезапно, как землетрясение, она почему-то не замечала, что отец давно отсутствовал в семье.