Женщина в Гражданской войне(Эпизоды борьбы на Северном Кавказе в 1917-1920 гг.)
Шрифт:
— Немедленно удирайте, иначе вас повесят.
Я пробралась в Тифлис, а затем в Баку и разыскала там в подполье Анджиевского. Всюду шли обыски. Мы переезжали с одного места на другое. Семнадцатого августа Анджиевский уговорил меня пойти в кино.
Я очень не хотела идти, у меня было тяжелое настроение. Я сидела в кино, почти ничего не видя, и не могла говорить. Анджиевский, наоборот, был очень оживлен и много говорил.
Когда мы вышли после сеанса и перешли улицу, за углом уже ждал автомобиль и человек двенадцать из английской полиции, одетых в шотландские костюмы.
— Аня, умей держать себя на улице!
— Ты не понимаешь, что происходит! — ответила я.
— Прекрасно понимаю, но умей держать себя.
Народ действительно собрался, но держался поодаль, очевидно, боясь что-либо предпринять. Нас втолкнули в автомобиль и повезли в английский штаб.
Меня раздели, расплели косы, разрезали каблуки — искали бриллианты. Обыскивал меня кабардинский князь Кубатиев из Кисловодска. Я не помню всего. Я была больна, в жару. Иначе, вероятно, я сошла бы с ума.
Товарищи рассказывали потом, что Анджиевского немедленно посадили на пароход «Крюгер» и отвезли в Петровск. В Петровске гнусно издевались над ним. Его водили по улицам в цепях, с плакатом на спине, на котором было написано: «Вор, убийца, грабитель».
В Пятигорске его посадили в камеру и в нее напустили воды. Держали его все время в цепях. Потом его судили и приговорили к повешению.
Тридцать первого августа он был повешен. Белые спешили покончить с тем, кого они так ненавидели, в ком видели одного из опаснейших своих врагов.
Меня освободили после его казни. Когда я пришла домой и узнала о смерти Анджиевского, я упала без сознания. У меня отнялись рука, нога и половина лица.
Как только начала выздоравливать, я попросила партийный комитет, чтобы меня послали на фронт. Меня отправили под Дербент, где я и находилась до прихода советских войск.
В двадцатом году я с товарищами поехала в Пятигорск. Снова искала свою девочку. Там мне сказали, что братишка мой жив и находится в Ставрополе, работает в комсомольской организации. Ваня узнал, что я в Пятигорске, приехал и рассказал мне о ребенке.
…Выскочив из вагона на станции Беслан, он побежал по направлению к Назрани. Там он зашел с ребенком к одной ингушке, у которой был свой грудной ребенок. Она накормила мою девочку и вымыла ее. Ваня с ребенком пошел дальше. Одна сестра милосердия уговорила его отдать ребенка ей. Она сказала, что едет сейчас во Владикавказ и передаст девочку мне. Потом Ваня узнал, что сестра милосердия отнесла ребенка к той же ингушке и у нее оставила.
Я решила поехать к ингушке. Партийный комитет дал денег на поездку. Приехав к женщине, я увидела на руках у нее ребенка и бросилась к нему. Мне показалось, что девочка похожа на Анджиевского. Но ингушка сказала, что это ее собственный ребенок, а моя девочка заболела и умерла тридцать первого августа. Это был день смерти Анджиевского.
Я решила, что ингушка меня обманывает, и предложила ей денег. Но она покачала головой и сказала:
— Мулла покупал твою девочку, давал барана, кур, но я не отдала. И никому не отдала бы, если бы она была жива.
— Как же не отдала бы? Ведь я мать!
— Нет, я мать. Я ее выкормила. Она мне дочь, мы сделали ее магометанкой. Мы назвали ее Марджан. За это аллах наградит нас, мы будем все в раю — и мы, и ты, и твой Адам.
Она показала мне пеленки и одеяльце девочки. Потом повела на могилку. Я плакала на могилке — не знаю — своего или чужого ребенка.
А. Мелещенко
ПОДПОЛЬНЫЕ ЛИСТКИ
Я сама — екатеринодарская. Отец мой — бондарь. Семья у нас была большая. Когда началась германская война, я вместе с подругами Нюрой Кармазиной и Лизой Самойленко поступила в типографию Трубы. Тогда работниц еще мало было в типографиях, но владелец Трубы брал к себе женщин, хоть и смеялся над ними:
— Труба вылетит с вами в трубу.
Я работала в переплетной, но в свободное время шла к наборщикам и наблюдала, как они работают. Хозяин заметил, что я целые часы провожу в наборной, и перевел меня туда.
Работая в типографии, я стала посещать воскресную школу, организованную по типу университета Шанявского. Здесь мы познакомились с большевиками. Главным образом это были портные. Я страшно любила читать. Однажды портной Михаил Карякин дал мне книжку и сказал:
— Прочти, Настя. Потом скажешь, понравилась ли. Только никому не показывай. Тут против правительства.
«Ну, — думаю, — если против правительства, значит, интересная. Надо читать так, чтобы батька не видел».
Это был «Коммунистический манифест».
Заметив мой интерес к такой литературе, Карякин стал мне давать газету «Социал-демократ», напечатанную на папиросной бумаге. Потом большевики стали приглашать нас, работниц, на свои собрания. Там говорили о войне, о том, что рабочим тяжело живется. Я жадно прислушивалась к этим смелым речам.
Увидев, что мы вполне освоились, ребята предложили нам таскать из типографии шрифты, чтобы организовать большевистскую подпольную типографию. Мы с жаром принялись за это дело. Бывало, разбираешь набор, свяжешь вместе строк сто пятьдесят-двести и сунешь в карман. Так мы растащили чуть ли не всю типографию Трубы. В нашей подпольной типографии печатались антивоенные большевистские прокламации. По ночам мы расклеивали их на стенах и на ставнях домов. Так постепенно все больше и больше я втягивалась в подпольную работу. В шестнадцатом году была арестована. Просидела в тюрьме больше месяца.
Когда в Петрограде произошла Октябрьская революция, у нас в Екатеринодаре власть фактически принадлежала генералу Покровскому. Он начал создавать белогвардейские отряды из реалистов и гимназистов. Нашу большевистскую организацию загнали в подполье. Был разгромлен партийный комитет, находившийся на Ростовской улице. Приехали на грузовике вооруженные юнкера и все разнесли: поломали столы и стулья, порвали все бумаги. После этого партийная организация и газета перешли на нелегальное положение.