Женщина в гриме
Шрифт:
– Вам не стоило бы так говорить, – заявил он, пытаясь изобразить улыбку, ибо находился в поле зрения Эдмы, и чувствуя, что вместо улыбки получается жуткий оскал, приподнимающий верхнюю губу и обнажающий зубы, оскал столь же естественный, как у лошади, когда ее дергает за поводья барышник на конском рынке.
– Я обязана вам это сказать. Обещайте мне все позабыть. – Голос Клариссы звучал прерывисто и умоляюще, она просила у него пощады, она его боялась, и Жюльен никак не мог взять в толк, отчего она попросту не пошлет его к черту, почему она сама не прекратит это объяснение вместо того, чтобы вынуждать его это сделать.
– А, собственно, почему бы вам напрямую не сказать мне, чтобы я убирался? – спросил Жюльен. – Сказали бы мне, что я вам неприятен, что вы меня терпеть не можете, в общем, все, что угодно.
– Но ведь так надо! – заявила Кларисса. Она побледнела, даже на солнце она казалась белой, она потупила взор и улыбалась, но улыбка ее была до такой степени деланной, что оказалась красноречивей потока слез, по крайней мере, для Эдмы, которая заинтересованно следила за ними, спрятавшись за солнечными очками и журналом. Увидев истинное лицо Клариссы, ее взгляд и ее улыбку, Эдма мгновенно поняла, какие чувства владеют Жюльеном. Она поняла бы это, даже если бы чувства ее не интересовали. Ба! Она, конечно, давно перешла в иную возрастную категорию, но ведь возраст чувствам не помеха! И она издалека послала Жюльену нежную, сочувственную улыбку, которую он уловил не сразу, а, уловив, смущенно отвел глаза.
– Кларисса! – воскликнул Жюльен. – Скажите же мне, что вовсе меня не любите, что вчера вечером вы были мертвецки пьяны, что я вам не нравлюсь и что вы безнадежно ошиблись; скажите же мне, что вчера у вас на миг помутился разум. Точка. Скажите мне все это, и я оставлю вас в покое.
Она некоторое время глядела на него, отрицательно покачала головой, отчего Жюльену стало немного стыдно. Он упредил ее действия этим маневром: она больше не могла использовать этот предлог, спрятаться под покровом опьянения, она более не способна была прибегнуть к столь жалкой отговорке; более того, она была не в состоянии сказать Жюльену, что тот ей не нравится.
– Все это вовсе не так, – проговорила она, – просто я не тот человек, которого можно полюбить, уверяю вас, вы тоже станете несчастным. Меня никто не любит, и я никого не люблю, пусть так и будет, я этого и хочу. Так что дело не в вас лично.
Жюльен резким движением повернулся к ней и заговорил очень быстро, очень тихо:
– Послушайте Кларисса, вы же не можете жить в одиночестве, жить с человеком, который вас не любит? Ведь должен же быть кто-нибудь на свете, кто-нибудь, ну, скажем, ваш друг, ваш ребенок, ваша мать, ваш любовник, ваш муж, кто соответствовал бы вам… кто-нибудь, кто думал бы о вас в тот самый миг, как вы думаете о нем, да и вам необходимо кого-то любить и знать, что есть кто-то, кто придет в отчаяние от вашей смерти… Но что вы такого сделали, – продолжал он, – чтобы он так с вами обращался? Вы ему действительно изменили или действительно заставили страдать? Что произошло между вами? Для чего он хочет держать вас в своей воле?.. Чтобы быть богатым? – внезапно выпалил Жюльен и тут же умолк, пораженной собственной догадкой, после чего рассмеялся.
Он глядел на нее торжествующе и сострадательно, что заставило ее отвернуться от него с легким стоном отчаяния или горести; Жюльен сделал шаг по направлению к ней: какой-то миг они, замерев, смотрели друг на друга, охваченные воспоминаниями, воспоминаниями об одном вечере, об одной ночи, воспоминаниями о руке другого, о дыхании другого, о коже другого; они вдруг отделились от этого голубовато-зеленого бассейна, от Эдмы, Армана и всех прочих, от летающих вокруг чаек, и оказались во власти страстного желания, вспыхивавшего то у одного, то у другого с нарастающей мощью. Да, пусть эта рука, бесполезно висящая вдоль бедра, придвинется к другому телу, притянет его к себе, пусть бедро одного прижмется к бедру другого, пусть одно тело покоится всей своей тяжестью на другом теле, пусть каждый из них дойдет до предела своих возможностей и придет на помощь другому и утолит неудержимое влечение друг к другу, пусть их взаимодействие будет подобно электрическому разряду; пусть их кровь, пресыщенная страстью, станет безжизненной, словно вода, и пусть они оба, в конце концов, впадут в обморочное состояние, пусть перед глазами плывут красные круги, и все станет фатально, конкретно и поэтично, приемлемо, желанно, отвергаемо, долгожданно, беспорядочно. Она была на расстоянии одного метра от него, как накануне, накануне до того момента, как они направились к бару, как было на палубе, сейчас ярко освещенной, чистой и холодной, и она вспомнила, как вчера рука Жюльена лежала у нее на плече, а он вспомнил, как вчера рука Клариссы лежала у него на затылке. И тут Кларисса отвела взгляд от Жюльена, а Жюльен бросился в воду и поплыл к противоположному краю бассейна, словно спасаясь от акул, как раз перед тем, как Кларисса повернулась лицом к стенке бассейна и прислонилась к ней, а затем проскользнула оттуда в самую мелкую часть бассейна и замерла, опустившись на колени и прижав лоб к ограждению. И Эдма, которая, сидя в качалке, заметила, что эти двое уже не любезничают друг с другом, встревожилась.
– Вы собираетесь есть прямо тут, в воде?
Эрик опустился на корточки у бортика бассейна и смотрел на Клариссу раздраженным взглядом. Он говорил тихо, но все повернулись в их сторону, заметил он, когда поднял голову. «Все» – это были Эдма, Арман, Элледок, Дориаччи, Андреа, обратившие на него и Клариссу подчеркнуто безразличные взгляды, взгляды, которые, как он вообразил себе, были преисполнены сочувствия к Клариссе. Ведь его интрижка с Ольгой не осталась незамеченной. В данный момент требовалось, чтобы он разыгрывал из себя доброго супруга, чтобы его адюльтер показался неизбежным, чтобы ему сочувствовали не меньше, чем Клариссе. Он схватил махровое полотенце и заботливо накинул его на Клариссу.
– Почему вы лишаете нас столь очаровательного зрелища, месье Летюийе? – раздался пронзительный голос Эдмы Боте-Лебреш.
– Нет-нет, я уже выхожу, – проговорила Кларисса и, вылезая из воды, повернулась к Эрику, и, увидев ее тело в купальном костюме, полуобнаженное, но целомудренное, ее умытое водой лицо, без обычного макияжа, лицо настолько же красивое, насколько, как ему представилось, порочное, он побагровел от ярости и стыда, причем стыда необъяснимого.
– Как вы могли? – негромко пробормотал он и, натянув полотенце ей на плечи, стал энергично, даже грубо, ее растирать, пока она не пошатнулась и не запротестовала.
– Послушайте, Эрик, – проговорила она удивленным голосом, а затем спросила: – О чем это вы?
Тут он отпустил ее и с усилием отступил назад, в ушах у него горело и звенело из-за оглушительных криков изголодавшихся, по-видимому, чаек.
– Как вы могли зайти в воду на таком ветру? – процедил он сквозь зубы и одеревенелыми пальцами стал выуживать из пачки сигарету, делая вид, что полностью поглощен этим занятием, однако понимая, какую он сказал глупость.
Кларисса, во всяком случае, ничего не поняла, ведь по сути дела он ее упрекнул за то, что она продемонстрировала всем окружающим и ему самому лицо женщины чувственной и желанной, женщины незаурядной, женщины, на которую не откажется взглянуть ни один из присутствующих мужчин, более того, на этот раз взглянуть с удовольствием, а не только с сочувствием.
Кларисса, оказавшись рядом с Эриком, выглядела недоступной, недоступной и оскорбленной; все прочие там, позади, умолкли и с удивлением наблюдали за их резкими жестами. И тут Эрика осенило: оставив недоумевающую Клариссу, он с жестом покорности судьбе направился в бар, четко и ясно произнес заказ и двинулся назад, к ней, отметив по пути и соответственно истолковав настороженное, на грани невежливости, выражение лица Жюльена.
– Возьмите, – сказал он Клариссе с полупоклоном, демонстрируя таким образом готовность к услугам, и подал ей двойной сухой аперитив, которого она не заказывала.
– Но я ничего у вас не просила, – удивленно произнесла она тихим голосом.
Удивившись, но не справившись с искушением, она протянула руку к бокалу, схватила его и поспешно поднесла к губам, боясь, что Эрик пожалеет о том, что нарушил им же установленные правила, и отберет его назад; эта поспешность могла бы шокировать всех свидетелей, однако те уже отвернулись от них и вернулись к своей беседе, что отметил Эрик, бросив в их сторону непроницаемый, но напряженный взгляд.
Когда он повернулся к Клариссе, та уже проглотила содержимое бокала и глядела сквозь его призму на Эрика спокойным, ничего не выражающим взглядом. Взгляд ее задержался на Эрике лишь на несколько мгновений, после чего Кларисса отвернулась и пошла, завернутая в полотенце, по направлению к каютам.