Женщины без мужчин
Шрифт:
«Я прямо как Джули».
Махдохт была права. Она была прямо как Джули. Могла вылить ручьи слёз при виде муравья со сломанной лапкой, а ещё накормила уже четырёх голодных дворняг, а своё новое пальто подарила школьной уборщице. И раза три уже ходила в детдом, ещё когда была учительницей и они со школой посещали социальные учреждения, – и каждый раз приносила детям несколько килограмм сладостей.
«Какие славные дети…»
Она была бы не против стать мамой кому-то из сирот. Что в этом плохого? Всегда ходили бы в чистом и никогда бы сопли не висели на губах, а туалет не называли бы «толчком».
«Что же с ними потом станет?»
Вопрос был сложный. Даже правительство
Правительство и Махдохт – оба беспокоились о детях. А что, если бы у Махдохт была тысяча рук и она вязала бы по пятьсот свитеров в неделю?
«Двумя руками – один свитер, тысячей рук – пятьсот штук».
Только вот не могло быть у человека тысячи рук, особенно у Махдохт, которая любила зиму и после обеда выходила прогуляться пешком. Если бы приходилось каждый раз надевать тысячу перчаток, это же по меньшей мере пять часов занимало бы.
«А вот и нет, пятьюстами рук возьмём пятьсот пар перчаток и наденем на другие пятьсот рук. Ровно три минуты или даже меньше».
Это не проблема. В конце концов, решаемо. Пусть чёртово правительство само открывает фабрики по вязанию свитеров.
Махдохт болтала ногами в пруду.
В первый день, оказавшись в этом саду, она пошла к реке, погрузила ноги в воду, и ледяная, морозная вода ударила её по суставам. Пришлось немедленно выйти. Могла простудиться. Надев туфли, она направилась к теплице. Дверь теплицы была открыта, и духота внутри показалась Махдохт жарче самого лета. Когда-то, несколько лет назад, господин Эхтешами сказал ей, что нет ничего лучше, чем дышать днём пропаренным воздухом теплицы, потому что растения в это время вырабатывают кислород. Хотя в тот день в теплице не было ни единого цветка – их все перенесли в сад.
Махдохт продвигалась вперёд по узенькой дорожке посреди теплицы и смотрела на запылённые стёкла. Как вдруг: возня и шумное дыхание, что-то раскалённое, жаркое, обжигающее и запах тела. Сердце Махдохт перестало биться. В глубине теплицы служанка Фати пятнадцати лет от роду, как настоящая потаскуха, с садовником Ядоллой с его лысой головой и трахомными глазами, которого один раз с головы до ног оглядишь – отмаливаться надо… И вот так: пыхтят, пыхтят, пыхтят… В глазах Махдохт потемнело, и ноги её задрожали. Она невольно схватилась за край цветочной подставки. Но не могла отвести взгляда от тех двоих. Смотрела и смотрела, пока они не заметили её. Мужчина взвизгнул. Хотел высвободиться – не мог. Не в себе, принялся колотить девчонку. Взгляд девчонки и рука садовника, протянувшаяся к Махдохт… Махдохт бросилась вон. Не знала, что делать. Ноги несли её к пруду. Её тошнило. Она невольно вымыла руки и опустилась на край кушетки.
«Что мне делать?»
Подумала, пойдёт расскажет всё Хушангхану и его жене. Девочку, как-никак, поручили им.
«Девочке всего пятнадцать, а тут такое…»
Хушангхан непременно изобьёт Фати. А потом её выгонят. И конечно, Фати убьют её братья.
«Что мне делать?»
Махдохт подумала, что сейчас же соберёт чемодан и – в путь. Вернётся в Тегеран, это, во всяком случае, лучше, чем жить в страхе.
«Ну?»
Не зная, что делать, она в испуге обернулась. Девчонка, с чадрой наизнанку, шла в её сторону, волоча ноги. Лицо исцарапанное, красное. Говорит:
– Хозяйка, милая…
И упала к ногам Махдохт.
«Воет как собака».
– Поди прочь, мерзавка.
– Нет-нет, хозяйка, дорогая, милая… Дорогая, родная моя…
– Замолчи и дай пройти.
– Я всё, что хочешь, для тебя сделаю, только маме не говори, она же убьёт меня…
– А кто собирается говорить твоей
– Клянусь, он придёт свататься, завтра же придёт и моему отцу скажет!
Махдохт пришлось дать обещание молчать, только чтобы Фати отцепилась. Когда её ног касались руки девчонки, Махдохт всю выворачивало. Фати, похожая на истоптанную тряпку, вернулась в дом, и Махдохт глубоко вздохнула. Ей хотелось плакать.
С того случая прошло три месяца. Лето на днях подходило к концу. Пора была возвращаться в город, и никто до сих пор не знал, почему садовник Ядолла вдруг взял и исчез.
«Странное дело, он сам много раз говорил, что никогда не уйдёт…» – удивлялся Хушангхан.
Нужен был новый смотритель, чтобы за зиму дом не растащили на кирпичи. А то ведь любой мог сколотить четыре кушетки на берегу реки и по пятницам сдавать за тридцать туманов всяким гулякам. Так рассуждал Хушангхан, и все были с ним согласны.
Вдруг из глубины сада раздался хохот девчонки. Она увела детей играть, и было неизвестно, чему их там учит. Махдохт нервно ходила по своей комнате, стуча кулаками по стенам и двери. Переживала за детей.
«Вот бы девка оказалась беременной, чтоб убили её».
Хорошо было бы, если бы Фати забеременела. Все братья разом накинулись бы на неё и лупили, лупили бы, пока не помрёт под их руками и ногами. Как бы было хорошо. Детей бы никто не развращал.
«Моя девственность как дерево», – вдруг подумала Махдохт.
Ей нужно было срочно посмотреться в зеркало. Нужно было увидеть в зеркале своё лицо.
«Может, я поэтому зелёная».
У неё было смуглое зеленоватое лицо, отливающее ещё и желтизной. Под глазами испещрено морщинами, а на лбу вздутая жила, которую ничем не скрыть.
Господин Эхтешами когда-то сказал:
– Такая вы холодная, прямо лёд.
Она подумала:
«Не лёд. Я дерево».
Она могла себя посеять в землю.
«Но ведь я не семя, я дерево. Нужно посадить себя, как черенок».
Как поделиться этим с Хушангханом? Махдохт хотела сказать: «Брат, милый, сядем поговорим как друзья. Ты же знаешь, что свитера теперь вяжут фабрики…»
Но если бы она сказала это, должна была бы и про тысячу рук объяснить. Объяснить было невозможно. Хушангхан вряд ли бы всё это понял. Как ей было сказать, что во времена, когда тысячи фабрик вяжут свитера, не к чему было растить из Махдохт вязальщицу и выбирать для неё такое предназначение?
Что ж, выхода не было. Махдохт задумала остаться в загородном доме и в начале зимы посадить себя в саду. У садовников бы только спросить, когда лучше сажать черенки. Она сама-то не знала, да и не важно. Она останется и посадит себя. Может, станет деревом. Ей хотелось бы расти возле реки, с листьями зеленее ряски, и сражаться с прудом, изо всех сил. Если бы она стала деревом, если бы стала, распустила бы почки. Была бы вся усыпана почками. Почки бы пускала по ветру, и стал бы сад полон Махдохт. Махдохт бы росла. Ветвилась бы тысячью ветвями. Со всем светом бы сладилась, и по всему миру были бы деревья Махдохт. Американцы покупали бы её черенки и везли бы в Калифорнию или места похолоднее. Разросся бы лес Махдохт, хотя американцы наверняка бы говорили «Махдкат». И столько бы её имя произносили, что она в конце концов там превратилась бы в «мэдук» или «мадук». И тогда, через четыреста лет, языковеды бы спорили о ней и с пеной у рта доказывали бы, что эти два слова на самом деле одно и в основе их корень «мадик» африканского происхождения. И тогда биологи бы протестовали, уверяя, что дерево холодных широт не может расти в Африке.