Женщины да Винчи
Шрифт:
Она его не то что не узнавала, нет, конечно, не до такой степени он изменился, но внутренние перемены были в нем так сильны, что повлияли и на его облик. Даже глаза, ей казалось, переменились – если раньше были цвета льда на чистой реке, такие же неярко-зеленые, то теперь этот лед словно бы подтаял, потускнел и не зеленым стал, а серым.
Зина понимала, почему это произошло. Не надо было особенного ума, чтобы догадаться. Раз он приехал из Ленинграда один, без семьи… Может, надо было спросить его о жене и дочке, но Зина не могла этого
Зина вдруг почувствовала, что в глазах у нее режет, словно дым в них попал, и в горле першит, и в носу. Она поняла, что сейчас заплачет. Слезы поднялись у нее изнутри сразу и неожиданно, это от спирта так сделалось, наверное, вообще-то она умеет руководить своими чувствами, может быть, и слишком хорошо умеет, вон, Полина даже занудой ее назвала…
Она поспешно поднялась из-за стола и пошла к двери, благо комната-келья у Вали была маленькая.
Ни Леонид Семенович, ни Полина не стали спрашивать, куда она, оба люди культурные. И слава богу, что не надо ничего говорить и никто не услышит в ее голосе слезы.
Коридор был так длинен, что сводчатый потолок делал его похожим на ущелье. Зина хотела выйти на улицу, чтобы успокоиться на свежем воздухе, но ее пальто осталось в комнате, и она пошла в противоположную сторону, к кухне.
Ни за одной из многочисленных дверей, выходящих в коридор, не было тишины и, ей казалось, не было покоя. Может быть, просто не было покоя в ее душе, вот она и переносила свое состояние на все вокруг. Но это и объективно было так: за каждой из дверей кто-нибудь смеялся, плакал, ругался или пел, а за одной кто-то даже играл на балалайке.
В кухне на трех столах гудели примусы. Рядом с этими столами стояли и сидели хозяйки. Зина этому не обрадовалась: она надеялась, что в кухне никого не будет и у нее появится возможность посидеть в одиночестве, взять себя в руки. Но сразу же она убедилась, что и так никого как будто бы нет: ни одна из женщин не обратила на нее ни малейшего внимания.
Зина присела на колченогую табуретку возле узкого окна. Пока собирали на стол, пока выпивали, начался дождь, и теперь его струи хлестали в окно вперемежку с голыми черными ветками.
Она смотрела на эти ветки, сливающиеся с дождем, и думала. Она вспоминала. Как проснулась после того гаубичного выстрела, села на топчане. Брезентовая занавеска перед нею была задернута неплотно, и в тусклом свете коптилок она видела лежащих раненых, их забинтованные головы, ноги, руки. Слышала их стоны. Несколько секунд она не понимала, почему лежит здесь, в медсанбате. Ранена, что ли? Она ощупала свои плечи, коснулась головы. Да нет, вроде не ранена. Волосы, которые она обычно заплетала в косу и скручивала узлом на затылке, теперь были распущены. От прикосновения они упали на лоб. Она с удивлением увидела у себя перед глазами белые пряди. У нее ведь темно-русые волосы. Как странно сместился мир,
Зина хотела встать с топчана, но не смогла из-за слабости в ногах. Ею владела пустота.
Занавеска отодвинулась, и она увидела капитана Немировского.
– Вот и проснулась, – сказал он. – Вот все и хорошо.
– Я что, долго спала? – с трудом выговорила Зина. Губы слушались ничуть не лучше, чем ноги. – Почему же меня не разбудили?
Вместо ответа Немировский присел на край топчана, взял ее за руку. Зина видела, что он просто считает пульс, но чувствовала при этом такую радость, как будто он держал ее за руку как-нибудь по-особенному. Его рука была ласкова к ней вне его собственных намерений.
И вдруг она вспомнила! Как шла по тропинке к медсанбату, как разминулась с Наташей Воскарчук, как вошла та в землянку медсестер и как летела по ясному утреннему небу ее голова с кудряшками перманента…
Осязаемый, ощутимый, видимый – сизый ужас подступил прямо к сердцу. Может быть, она вздрогнула или даже вскрикнула. А может, Немировский и так догадался, что с ней.
– Ну все, все. – Он сжал Зинину руку, потом осторожно отодвинул седые пряди и поцеловал ее лоб. – Ты живая, Филипок. И жить будешь долго.
– Я… не буду… там смерть!.. – дрожа, пробормотала она с порывистой бессмысленностью. И жалобно спросила: – Что же там после нее будет?
– Ничего страшного. – В его голосе действительно не слышалось страха. – Возможно, увидим, что все другие увидят только после второго пришествия. Возможно, что-нибудь еще. Но бояться не надо.
Она не поняла, про чье второе пришествие он говорит, но страх ушел мгновенно – вылетел из нее, как звук из флейты, в которую дунул виртуозный музыкант.
Она благодарно прижалась лбом к его плечу и попросила:
– Не оставляйте меня, Леонид Семенович.
В эту минуту она не могла представить своего существования без него. Куда она денется без него от подступающего страха, от сизого этого ужаса?
Наверняка ее просьба прозвучала очень глупо или, во всяком случае, наивно. Но он ответил с такой серьезностью, как будто ничего подобного не заметил:
– Не оставлю, Филипок. Меня в санитарный поезд переводят. Я тебя с собой заберу. Согласна?
– Да!
Господи, да она куда угодно с ним согласна! Она и не поняла даже, куда он ее зовет, это не имело ни малейшего значения.
– Как я без вас жила?.. – чуть слышно проговорила Зина.
Он, скорее всего, не услышал, что она сказала, а если услышал, то не обратил внимания. Он понимал, в каком она сейчас состоянии, и главным для него было, чтобы она успокоилась. А для нее главным было – быть рядом с ним. Сейчас и всегда.
– Потревожу тебя, а, красавица? Табуреточку позволь.
Зина вздрогнула. Она глубоко погрузилась в свои мысли и совсем забыла, где находится. И тем более забыла, что сидит на чужой табуретке.