Женщины-масонки
Шрифт:
Накануне того дня, когда Мари-Анна должна была принять первое причастие, отец закатил ей увесистую оплеуху: встал из-за стола в изрядном подпитии. На следующий день она пошла в церковь с синяком под глазом. Мачеха выкроила ей белое платьице из своего старого подвенечного платья; кроме того, она дала ей перкалевые перчатки и пюсовые ботинки. И, однако, малышка, которая была похожа на стриженую собачонку, наивно думала, что она наряднее всех.
В двенадцать лет Мари-Анна уже стирала вовсю; она вставала на рассвете и шла к фонтану полоскать белье. Помогала она и на кухне. Ненависть к ней отца и мачехи возрастала пропорционально услугам, которые она им оказывала. Она дрожала всем телом, заслышав голос отца.
– А ну, поди сюда!– орал он.– Да посмотри-ка сюда! Это, по-твоему, сделано как надо? А здесь вытерто как следует?
Бац! Бац!
Когда она просила есть, мачеха отвечала:
– А может, тебе повесить на шею шестиливровый хлеб? Вот кончишь работу, тогда и поешь!
И часто случалось так, что до самого вечера у нее и крошки не было во рту: мачеха держала всю провизию под ключом. В этих случаях несчастная девочка употребляла такую стратагему: так как поставщики предоставляли ее родителям кредит, она брала у бакалейщика полтора фунта сыру вместо одного, который ей велено было купить, и по дороге украдкой съедала эти лишние полфунта. Частенько питалась она жиром, в котором жарили рыбу. Если под стол падал кусок хлеба, она подбирала его и тщательно прятала в карман, чтобы вечером съесть его на темном чердаке, где она спала.
Она ходила в лохмотьях; у нее было только одно платье и один чепчик, сшитый из трех разных кусков материи. Чулки она носила до тех пор, пока они не сваливались с ног, согласно пословице: «Есть ноги, значит, есть и чулки».
Казалось, что она чужая в своей семье. У простонародья чаще, чем где бы то ни было, случаются такие странные перемены, такие необъяснимые изменения отношений. Первая жестокость, чаще всего непреднамеренная, влечет за собой вторую, уже рассчитанную. Хотя отец должен был бы раскаяться, он, напротив, пытался себя оправдать. Он искал причину своего гнева и нашел ее. С тех пор возник такой обычай: его брови будут хмуриться на ребенка, ибо поведение отца должно быть логичным; с тех пор он будет ловить каждый удобный случай, чтобы излить свой гнев, а подобные случаи так и плыли к нему в руки. Гнев разрастается подобно пьянству; он порождает ненависть, ненависть призывает на помощь жестокость. И вот, желая остаться непогрешимым в первом случае, он ступенька за ступенькой спустится в самый низ по лестнице безумия и бесчеловечности. Упрямая гордость низших сословий приводит к чудовищным результатам.
Чем больше маляр бил свою дочь, тем более ненавистной она ему становилась. Злоба ударяла ему в голову как внезапное головокружение. Он видел в дочери сплошные недостатки, сплошное уродство, сплошное ничтожество; он говорил, что никогда не захочет ее видеть, но, когда он ее не видел, он в бешенстве орал и звал ее. Со временем он стал рассуждать так, что его рассуждения удивили бы и дубину; вот что он говорил себе:
– Если я бью ее так часто и так сильно, значит, это чудовище!
Вследствие этого мы не отыщем в детстве Мари-Анны ничего похожего на удовольствие или хотя бы на отдых.
По воскресеньям, после обеда, ее печальное личико иногда на минуту появлялось в чердачном слуховом окошке; она смотрела на улицу, где играли маленькие девочки. Они прыгали, суетились, играли в «торговку лентами»; чтобы выбрать ту, которая должна была исполнять главную роль в этой игре, они окружали самую большую девочку, которая указывала на каждую из них кончиком пальца, повторяя одну из тех наивных песенок-считалок, которые передаются из поколения в поколение, например:
Золотое яблочко, краше нет тебя! Никого нет в мире нарядней короля! Приходи ко мне поскорей, подруга! Золотое яблочко, выходи из круга!Или:
Сидит цыпленок на заборе и т. д.Были и другие, менее известные считалки; например, вот эта:
Одно «и», одно «эль». Моя тетушка Мишель. На зеленых ветках Яблочки висят В огороде репка. Рядом виноград. Не резвитесь, детки, Вы в моем садочке. Вы не рвите, детки, В садике цветочки – Ни жасмин. Ни розмарин! Над жасмином вьются пчелки, А у елочки иголки! Золотой помпончик У моей подруги, Самая красивая, Выходи из круга!И, как птичка, щебетала та, на которой останавливался палец! А какой чудесный хоровод водили девочки, когда кончалась игра! Они пели по порядку все хороводные песни, начиная с «Товарищей из Маржолена» и кончая песней «Вернулись с войны три солдата», и их чистые голоса раздавались в летних сумерках, их кудряшки подпрыгивали, и они– начинали снова и снова:
Фиалочка цветет И снова расцветет…А Мари-Анна смотрела на них своими огромными глазами.
На беду случалось и так, что отец и мачеха, возвращаясь с прогулки вместе с другими детьми, заставали Мари-Анну спящей. Тогда отец лупил ее прутьями, которые он собрал на островах, или изо всех сил хлестал ее веревкой. Весь квартал знал о жестоком обращении с девочкой, и весь квартал возмущался этим, но не нашлось человека, который за нее заступился бы,– ни булочник, живший в доме напротив, ни мясник, ни парикмахер, ни колбасник: у всех этих людей были дела с маляром, и никто не хотел портить с ним отношения своим заступничеством.
Подобное воспитание пагубно влияет на человеческую натуру; у человека остаются самые примитивные чувства да механическая, печальная привычка. Мари-Анна смутно понимала, что она является чем-то вроде вьючного животного, но мысль об освобождении от ярма не приходила ей в голову. Глубокая ночь царила и в ее разуме, и в ее душе, она ни о чем не задумывалась – у нее не было времени для размышлений,– она никого не любила и никого не ненавидела, даже отца; она только боялась его. Однако мы не можем обойти молчанием одну характерную ее черту, результат постоянных мучений, которым она подвергалась.
В доме, где жил маляр, в конце общего коридора, находилась квартира, где жило одно бедное семейство: муж, жена и маленькая девочка лет шести. Муж работал в порту Берси, жена была приходящей прислугой; оба они уходили утром, а возвращались вечером; малышку они оставляли одну и давали ей одно су на пропитание. Когда наступал вечер, девочка, боявшаяся темноты, всякий раз робко садилась у порога входной двери, поджидая родителей. Она была некрасива, и все ее существо излучало страдание. Одетая зимой в лохмотья из ситца, она совала руки под мышки, чтобы согреть их. Покорную скорбь этой позы нетрудно было разглядеть. Так вот: Мари-Анна, проходя по коридору, никогда не упускала случая дать ей затрещину или ударить кулаком. Девочка с криком убегала; Мари -Анны она боялась как чумы.