Женщины-масонки
Шрифт:
Какое тайное удовлетворение получала Мари-Анна, обращаясь с девочкой так же варварски, как с ней обращался ее отец? Существуют вопросы о том, как доходит человек до скотского состояния, которое повергает в трепет. Чудовищные радости людей, состоящие в том, чтобы мстить не виновным, а невинным! Некрасивое личико этой бедняжки, его грустное выражение – ничто не могло смягчить Мари-Анну, которая, причиняя боль девочке, казалось, говорила: «Я тоже заставляю кого-то страдать!»
Мари-Анне исполнилось двенадцать лет.
Она любила петь. Она с поразительной быстротой запоминала мотивы, которыми терзали уши шарманщики.
Эта рано обнаружившаяся способность поразила учителя музыки, проживавшего на четвертом этаже. Он предложил родителям развить способность Мари-Анны и, так как он предлагал свои услуги бесплатно, то легко получил их согласие. Каждый день, закончив свою тяжелую домашнюю работу, девочка садилась за фортепьяно учителя. Счастливая, очарованная, она, широко раскрыв глаза и затаив дыхание, ловила каждое его слово с такой жадностью, с таким трепетом, с таким благоговением, с таким вниманием, которые свидетельствуют об истинном призвании.
Успехи Мари-Анны были столь велики, что учитель отправился к некоему музыкальному издателю, известному своими «идеями», и попросил прийти послушать его ученицу. Мари-Анна пела в присутствии этих двух мужчин, которые, будучи в глубине души очень ею довольны, воздерживались от похвал. Издатель сидел с каменным лицом, положив руки на набалдашник своей палки, и так внимательно смотрел на девочку, что она смутилась; лишь время от времени он отбивал такт ногой. Она пела им около часу, после чего, нимало не обласкав Мари-Анну, они попросили ее уйти.
Мари-Анна плакала, вообразив, что у нее нет таланта.
У издателя «с идеями» и учителя состоялся весьма продолжительный разговор, после чего оба явились к отцу и мачехе Мари-Анны.
Эти четыре особы заключили весьма оригинальный договор; впрочем, подобные договоры отнюдь не являются редкостью в наше время.
Супруги Рюперы продали Мари-Анну.
Они продали ее за определенную сумму и на определенное время, другими словами, до ее совершеннолетия.
До своего совершеннолетия Мари-Анна становилась собственностью музыкального издателя, который взял на себя обязательство обучить ее, отдать в Консерваторию, получать для нее ангажементы, словом, продвигать ее на свой страх и риск.
Но вся прибыль, которую мог принести талант Мари-Анны, вплоть до истечения срока договора, поступала музыкальному издателю.
Это было нечто вроде аренды на определенное время какого-нибудь земельного участка.
«Идея» могла оказаться пагубной – она оказалась блестящей благодаря сильной и чистой артистической натуре Мари-Анны.
Сделка могла оказаться плачевной – она оказалась восхитительной! Можно было опасаться болезней роста, но все было превосходно: ученица росла вполне здоровой, и за те годы, что отделяют детство от юности, голос ее нимало не ухудшился.
Было и еще одно обстоятельство, на которое никто не рассчитывал и которое приятно удивило издателя: быстро расцветавшая красота Мари-Анны. Вдали от отцовской мансарды, на воздухе, при соблюдении режима, необходимого для певицы, она совершенно изменилась; исчезла печать страдания и страха, роковым образом отличающая дочерей народа, эти цветы парижских миазмов, эти испорченные плоды нездорового веселья черных домов. Ее головка, всегда опущенная в силу привычки к выговорам, поднялась, повинуясь таинственным и громким призывам будущего. Волосы у нее от постоянного недоедания были редкими и короткими; они выпадали, когда она их расчесывала, или ломались у нее в руках; меньше чем через год они стали блестящими и густыми. Руки, потрескавшиеся от холодной воды, стали гладкими и белыми. В глазах появилась мысль, на губах – улыбка. Она выросла; тело се, словно под резцом незримого скульптора, стало изящным и крепким.
На первых порах она еще не знала, что она красива. Артистическое воспитание, которое она получила, оказалось для нее благотворным.
К этому надо прибавить, что издатель сторожил Мари-Анну, как дуэнья, а это отнюдь не трудно понять. Он поручил следить за ней одной своей родственнице, женщине, не имеющей почти никаких средств и, следовательно, весьма заинтересованной в том, чтобы он остался ею доволен. Эта дама сопровождала Мари-Анну в Консерваторию и неукоснительно отводила ее прямо домой; оставшуюся часть дня, когда Мари-Анна занималась, она сидела и шила рядом с фортепьяно.
Но в первый же день, когда эту особу удержал дома жестокий приступ ревматизма, Мари-Анна встретилась с Иренеем де Тремеле.
Иреней, как мы уже сказали, был молод и богат; он решительно ничего не делал. Он вознамерился пробудить сердце Мари-Анны, и намерение его увенчалось успехом. Он применил способы, старые как мир: он писал, он говорил.
А между тем ревматизм упомянутой особы усилился.
Сперва Иреней подумывал всего-навсего об интрижке, но мало-помалу душевная чистота Мари-Анны, ее расцветающий ум, ее исключительная одаренность так подействовали на его воображение, что его прихоть вскоре превратилась в настоящую страсть.
Мари-Анна же любила Иренея так, как любят в первый раз в жизни,– она любила робко и проявляла больше интереса, нежели пылкости.
Их отношения были чистыми.
В семнадцать лет Мари-Анна, доселе выступавшая только на концертах, где имела значительный успех, впервые надела туалет примадонны и появилась в Итальянской опере. Как выразился один газетчик, «там был весь Париж», и одному Богу известно, сколь много сделал «весь Париж», чтобы голова ее закружилась! При виде черных фраков и белоснежных платьев, обнаженных плеч, сверкавших бриллиантами, волос, усеянных блестками, голых рук, лежавших на бархате лож, в этой тишине и в этом сиянии, под магией лорнетов, толстые стекла которых походили на жерла пушек, девочка с улицы Фур-Сент-Оноре внезапно почувствовала, как отчаянно забилось у нее сердце; кровь прихлынула к нарумяненным щекам, а глаза на несколько секунд закрылись. Но страшное усилие воли победило. Проклиная самое себя, Мари-Анна походкой статуи шагнула к рампе и, сделав глазами знак дирижеру, чья палочка пребывала в бездействии, начала свою первую арию с таким воодушевлением, что самые пресыщенные из завсегдатаев оперы не усидели в своих креслах.
Гром аплодисментов обрушился на нее, когда она еще не взяла последнюю ноту.
Были цветы, брошенные к ее ногам, были крики восторга, были разговоры в фойе – словом, налицо был весь ассортимент, без которого в Париже не обходился ни один триумф.
Войдя после первого акта в свою уборную, Мари-Анна упала в кресло и прошептала:
– Я еще не умерла?
Она сидела так, безмолвная, недвижимая, окутанная облаком зарождающейся славы, как вдруг чей-то вздох вывел ее из экстаза.