Женский чеченский дневник
Шрифт:
– За что они тебя снова? – спросила она.
– Нечестно, – сказала она.
– Бог, – позвала его на ухо. – Ты меня хоть теперь слышишь?
В церкви никого не было.
Наташа долго смотрела на Иисуса Христа. Потом отошла от него на несколько метров.
– Извини, я тебя сфотографирую... Кадр хороший...
Посмотрев через объектив, она вздрогнула. У Иисуса были чеченские черты лица. Наверное, печатали в местной типографии, догадалась она.
На попутке доехала до военного госпиталя. Раньше здесь – недалеко от Грозного, почти на его окраине – был аэропорт. Теперь его
Сгружали носилки с ранеными. Суетились врачи в заляпанных кровью и йодом халатах. В коридоре стоял стон и запах. Грозный был взят, но в соседних районах шли бои.
По коридору пробежал седой врач в грязном халате. За ним следом – несколько медсестер.
– Подготовьте две операционные. Будем оперировать, – донеслось до Наташи, когда он промчался мимо нее.
– А можно я вас сфотографирую? – спросила она, когда он побежал назад.
– Что? – переспросил врач, остановившись.
Хирургическая маска болталась, зацепленная резинкой за одно ухо. Лунки кожи под круглыми стеклами очков вспотели.
– Ах, сфотографировать... – наконец дошел до него смысл вопроса. – Конечно-конечно. Только чистый халат надену.
– Спасибо, не надо...
– Ну что ж... – Врач побежал дальше.
– Почему вы не захотели его сфотографировать? – Из-за ее спины, из глубины коридора вышел военный в погонах.
– Потому что война – это не белые халаты.
– Предъявите документы, – холодно сказал он.
– Вот... моя аккредитация...
– Так-так... Наталья Ивановна... – Он неторопливо листал ее паспорт. – А вы присаживайтесь, – вдруг показал на скамейку.
– Да некогда мне, товарищ начальник.
– Присаживайтесь, присаживайтесь, – настаивал он.
Наташа села. Военный тоже – с другого края.
– Рассказывайте, – приказал он.
– Что рассказывать?
– С кем встречалась? Где была? Кого снимала?
– Так Аушева снимала. Косова снимала. А еще министра одного. Прихожу, а он такой суровый, смотрит на меня строго так... Вот, знаете, некоторых снимаешь, а они переодеваются, как этот доктор сейчас, стоят такие напряженные, дышать перестают. Ну? И что это за портрет? Никакой души в глазах нету, и тогда ее – душу – приходится искать. Я говорю, спойте мне что-нибудь или стихи расскажите. Это если человек уже совсем тормоз...
– Что за министр?
– Министр – он к камерам привык. Держится так – казенный дядька. А того не понимает, что я могу его показать, как угодно. Захочу показать его злым, покажу. И люди воспримут его таким, каким я его покажу. А еще я думаю – чего мне его бояться? Он же – простой человек, ходит, как все, в туалет, и носки у него, небось, воняют... Спрашиваю его: «У вас есть какое-нибудь любимое занятие, ну, вроде хобби?» «Да, – отвечает, – капусту на даче посадил. Во-о-от такая выросла». И руки раскидывает, показывает, какая капуста. – Наташа разводит руки в стороны. – И сразу доброта из глаз пошла. Сразу не чиновник, а человек... Знаете, кто-то дворник, а кто-то – президент. Но все они какают. И тогда какая мне на хрен разница?
– Хватит зубы заговаривать. Какой министр, я тебя спрашиваю?
– Так это не здесь, в Москве он.
– Что ж ты мне голову морочишь?! Ладно, иди отсюда, у меня от твоей трескотни уши заболели.
Наташа вышла из госпиталя. Лужники ее многому научили.
Через несколько месяцев военный,
Ближе к дворцу выжженный город совсем опустел и примолк. Через каждые несколько шагов она задирала голову вверх, к пустым окнам покинутых домов, и готова была встать как вкопанная, заметив дуло снайперской винтовки. В городе, особенно с наступлением темноты, случались перестрелки, и притаившихся в тихих развалинах снайперов нельзя было сбрасывать со счетов.
За спиной щелкнуло. Это был не лязг затвора. Наташа обернулась. Из кучи мусора, выгнув спины, выходила стая собак. Они нюхали воздух и мягко ступали подушечками лап по обломкам. Она попробовала их сосчитать – уже девять, и еще две показались из проемов уцелевшего фасада многоэтажки.
Отступила на шаг. Нельзя поворачиваться к ним спиной. Нельзя бежать. Отходить мелкими шажками. Собаки снова принюхались и тонко завыли – предвкушали. Дворняги, нажравшиеся трупов и превратившиеся в людоедов. Наташа повела головой. Никого. Ее спасти мог только чудом появившийся на верхних этажах снайпер. Неужели на всей улице не найдется ни одного?
Отступила еще на шаг, под ногу попал осколок бетона. Споткнулась. Собаки медленно начали заходить со спины. Ускорила задний шаг. Нельзя им позволять оказаться за спиной. Наташа поднесла к лицу фотоаппарат. Собаки остановились. Не может быть! Нажала на кнопку, сработала вспышка. Прошла дальше. Собаки какое-то время не двигались, а потом снова ступили за ней. Снова поднесла фотоаппарат к лицу. Остановились. Они наелись человечины, но за месяцы войны успели четко усвоить – если человек подносит что-то к лицу и нажимает на кнопку, лучше не подходить.
Она прошла несколько метров, пятясь назад, отпугивая собак вспышкой. Послышался шум подъезжающей машины. Она повернулась спиной к собакам и побежала на звук что было сил. И ей было все равно, кто сейчас едет по дороге – русские или чеченцы.
Она выскочила наперерез БТРу.
– Заберите меня, пожалуйста! Они меня сожрут! – закричала она.
Машина остановилась. Из нее вышел русский военный в каске.
– Что ж ты, дура, тут одна шастаешь?
Три дня назад в Ведено приезжал Дудаев – сразу на следующий день после отъезда Наташи с детьми в Назрань. Событие сподличало. Она бы простила ему, не случись оно вовсе, но оно как будто специально ждало, притаившись у подоконника, когда Наташа уедет из села, а потом выступило во всей красе усатого президента с военной выправкой.
Топнув ногой и ругаясь про себя всеми ей известными матерными словами и новыми производными от них, придуманными только что, она, как упрямый бык, прущий на красную тряпку, снова пошла в комендатуру. Ее подоконник в закутке на втором этаже не был пуст.
На стуле с железными ножками одиноко сидел пожилой человек в давно облезшей норковой шапке. Растянутый чеченский свитер пузырился на его локтях. Подперев подбородок рукой, он смотрел в окно.
– А вы кто? – спросила Наташа.
– Дудаев, – ответил человек, оторвав слезящиеся глаза от окна.