Женский день
Шрифт:
Аля в дом моментально влюбилась. Да и цена была вполне подходящей – дочь писателя, давно покойного, проживала в Париже и дачу сдавала только по рекомендации.
Переезд дался тяжко – бабуля все время плакала и сетовала, что в Питер она больше не вернется. Саввушка угрюмо молчал – от Али он почти отвык и новой жизни страшился. Но дом всем понравился, и принялись обживаться.
Квартиру на Театральной продали довольно легко, да и неудивительно. Деньги Аля положила в банк, несмотря на протесты Нины Захаровны:
Через полтора года, когда, наконец, решили жилье в Москве покупать, банк сгорел. Точнее, его держатели испарились, исчезли. Разумеется, вместе с деньгами.
Обычная история. Обычная – особенно по тем временам. Обычная, да. Только не для тех, у кого там были вклады.
Аля пережила эту историю почти легко – ту квартиру она никогда не считала своей. А Нина Захаровна… На две недели слегла, повторяя, что «веры им нет – бандиты и есть бандиты. Собственно, ничего нового и все ожидаемо, сколько раз все это было».
Решили продавать квартиру на Петроградской. Но Нина Захаровна снова тянула: «А может, вернемся? Что нам Москва? Питер есть Питер, и это наша родина, Аля». Но нужно было решать. Саввушке в сентябре идти в школу. Жить за городом уже нельзя, точнее, там все сложнее.
Жалко, невыносимо жалко было бабулю. Аля видела, как ей не хочется продавать родное гнездо.
– Вся жизнь, Аленька! Вся наша жизнь! Наша с Борисом, рождение Андрюши, твоего отца. Потом – ты, дальше – Саввушка. Как продать? В чужие руки?
И она принималась плакать. Аля все понимала. Страдала. Пыталась с бабулей говорить. Та тоже все понимала, соглашалась, кивала головой, а наутро снова принималась страдать.
И тут все и разрешилось. Как всегда – само собой. Жизнь, как водится, сама расставила точки. Позвонил отец и сказал, что по здоровью демобилизовался, заработав открытую язву, тетя Света тоже не ах – две операции на груди, и как там дальше будет, никто не знает. Да и сыновьям нужно пробиваться в жизни – расти, учиться, работать.
Аля растерялась. А бабуля твердым голосом постановила – квартиру надо отдать Андрею, сыну. Он в ней родился, и она принадлежит ему.
Аля остолбенела и только промолвила:
– А мы с Саввушкой? Все мы?
Нина Захаровна развела руками – дескать, простите. Но я – за высшую справедливость.
Работы, слава богу, было полно – Алю буквально рвали на части. Теперь уже она выбирала. Она вошла в свой расцвет, в истинный женский возраст. И никто и подумать не мог, что эта молодая, успешная и красивая женщина совсем одинока.
Дом и работа – все. Больше ничегошеньки – ни для души, ни для тела. Да и собрать на покупку квартиры никак не удавалось – врачи, аренда, новая машина. Туалеты, косметика – теперь ей надо было держать марку.
Она и старалась – изо всех сил.
В самолете,
Роман начался в тот же вечер. Сначала ужин в «Европейской». Потом прогулка по городу, а дальше еще романтичней – арендованный огромный и шикарный катер по ночной Неве. Шампанское, черная икра, стюарды, тихая легкая музыка.
Кровать под прозрачным балдахином и снова – чудесная музыка. Выяснилось, что оба любят блюз. Тихо и нежно пели Нина Симон и Билли Холидей.
И еще – нежность и сила. Такая нежность и такая сила…
Что не устояла бы ни одна женщина.
Впрочем, ни одна и не могла устоять никогда. Ни разу. А сейчас это была Аля.
Счастливая? Несчастная? Да кто его знает. Время покажет. Запомнила только одну его фразу: «Ни о чем не будешь жалеть. И ни в чем не будешь нуждаться. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Закончились твои мытарства и беды. За все теперь отвечать буду я».
И у кого хватит сил отказаться? Кто будет раздумывать? Да никто! Ни богатая, ни бедная, ни счастливая, ни несчастная. Ни талантливая, ни бездарная. Самая успешная и прекрасная – не устояла бы. А уж замученная проблемами не очень юная актриса – тем более.
Время показало… не сразу, правда… было чуть-чуть и на счастье. Чуть-чуть – несколько лет. Или не чуть-чуть? Или – достаточно много?
В семь утра начиналась «Пионерская зорька». Репродуктор включали с какой-то садистской, ужасающей громкостью.
Дети, еще теплые после сна, испуганно вздрагивали и открывали глаза. Многие морщили носы, принимаясь поскуливать.
Она просыпалась раньше. Минут за двадцать до пугающих, лживо-радостных позывных. Просыпалась потому, что боялась проснуться от этого кошмара. Тихо лежала в постели, мерзла под тонким, вытертым от времени одеялом, и беззвучно плакала.
Она боялась этих бравурных маршей. Так боялась, что потом, уже в другой жизни, вздрагивала даже в аэропортах, когда объявляли взлет и посадку. Она вообще боялась громких звуков. Громкие звуки всегда ассоциировались с тем, что она ненавидела больше всего. Ненавидела и боялась – школьных линеек, октябрьских праздников с фальшивыми речовками. Выяснения отношений, внезапных новостей, остерегалась даже приятных событий – зная, что вслед за ними обязательно посыплются гадости.
В родительский день тоже включали музыку. Из репродуктора неслись песни про родину, любимую школу и… материнское сердце.