Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]
Шрифт:
– Да брось-ка ты, Алексей Данилович, – пренебрежительно молвила Феофилакта. – Расскажи кому другому. У нас болтают, Федоров-Челяднин покушался злоумышленно, царицу отравил и уже наказан за сие. Но Владимира-то Андреевича вы каким боком приплели к сему делу? Федоров эва где был – в Москве, а сын мой в своей Нижегородчине глухой.
– То-то и оно, что в Нижегородчине, – значительно кивнул Басманов. – Как раз оттуда рыбка прямиком к царскому столу идет. Стерлядь.
– Ну и что? – нетерпеливо спросила Феофилакта. – Уж не хочешь ли ты сказать, что Владимир мой Андреевич испоганил несколько бочек стерлядки, чтоб отравить одного царя? Ну, он не полный же дурень. Чай, знает, сколь отведывателей у царева добра. Пока одна или две рыбины к нему на стол попадут, остальное повара сожрут да мало ли еще кто?
Алексей Данилович знал: все в этом деле Старицкого было
Серпень Дубов, званый Серафим [25] , ездивший в Нижний за рыбою для поминального Марьи Темрюковны стола, показал, что имел встречу с воеводою Владимиром Андреевичем и тот воевода дал ему яд и пятьдесят рублей денег, чтобы отравить царя рыбою. А он-де, воевода, когда руками ляхов взойдет на престол московский, всех верных к нему людей, и Дубова в их числе, будет жаловать деньгами и верстать чинами да поместьями. Серпень и яд, и деньги взял, в ножки воеводе поклонился, а по приезде в Москву немедля ринулся к Умному-Колычеву, коему и донес о случившемся и доказательства князева злобного умысла передал. По стародавнему обычаю доносчику – первый кнут. Серпня вздернули на виску и крепенько всыпали, чтобы выяснить, возвел на доброго человека напраслину либо нет, но повар твердо стоял на своем и был отпущен, давши страшную клятву хранить тайну и молчать. Итак, подозрения о польских посулах получили новое, неожиданное подтверждение. Сразу вспомнились события 1563 года, когда служивший у Владимира Андреевича дьяк Савлук Иванов прислал в Александрову слободу бумагу, в которой писал, что княгиня Ефросинья и ее сын многие неправды к царю чинят и для того держат его, Савлука, в оковах в тюрьме. Царь тогда велел прислать Савлука к себе, провели следствие, после коего подстрекательницу Ефросинью постригли, а сына ее сослали в Нижний Новгород. Но, выходит, опальные родичи царя не угомонились…
25
Обычный «канцелярский» оборот того времени, когда люди носили два имени. Одно давалось при рождении, как правило, оно было древним, языческим, а другое – крестильное. Серпень – то есть август – первое имя Дубова, Серафим – данное при крещении. То же с известным Григорием Бельским: до крещения он звался Малютой, а Скурат – первое имя его отца, Лукьяна Бельского.
Государь с каменным лицом заявил, что теперь ему понятно все с отравлением царицы. Федоров со Старицким действовали сообща, и если кости Федорова уже собаками растащены, то теперь настал час Владимира Андреевича. Так что ко времени этого разговора Басманова с инокиней Феофилактой бывший князь Старицкий был уже несколько дней как мертв, а мать все еще ничего не знала об участи сына.
Никаких указаний на то, чтобы сообщить инокине Феофилакте о гибели Владимира Андреевича и его семьи, Басманов не получал. Поэтому он смолчал, свернул разговор, повторив только, что завтра поутру – в путь, и вызвал мать-игуменью. Феофилакта смотрела на него вопросительно, мало поняв, к чему вел Алексей Данилович. Только об отъезде предупредить, что ли? Ее обеспокоенный взгляд жалил Басманова как комар, и он вздохнул с облегчением, когда за Ефросиньей закрылась дверь. Игуменья, у которой было непроницаемо-хитрое старушечье лицо и которая вообще старалась не поднимать глаз, сделала ему знак следовать за собой и отвела через длинный коридор в пристроенную к трапезной боковушку. Это была гостевая для изредка приезжающих в монастырь мужчин, именно поэтому она стояла на отшибе, в отдалении от домишек, в которых размещались келии послушниц.
– Княгиня… тьфу, мать Феофилакта где обитает? – вежливо спросил Басманов.
– Во-он тот домик, крайний, видишь, сударь? – указала старуха. – Там же и сестра Александра. Ты когда отъезжать думаешь? Пораньше, чем свет?
– Не будем спешить, – сказал Басманов. – Не будите нас, как проснемся, позавтракаем, так и отправимся.
– Как велишь, сударь, – кивнула игуменья. – Спи спокойно, сын твой небось уже почивает. Храни вас Бог.
Алексей Данилович вошел в комнатушку, скупо освещенную только лишь лампадкою в углу. Было душно и тепло: по осеннему времени в монастыре уже топили, за печной дверкою играли всполохами пламени недавно подброшенные дрова.
– Федька? – позвал Басманов шепотом. – Спишь ли?
Тишина. На дальней от двери лавке громоздилось что-то темно-бесформенное. Федька не проснулся. Он всегда спал очень крепко, очень тихо, без храпа.
– Ну,
И тут его словно бы что-то толкнуло – необъяснимое. Похоже было, птица больно, коротко клюнула в сердце. В исподней рубахе, босой, пошел к той лавке, тяжело опустил на нее руки – и какие-то мгновения тупо, бессмысленно охлопывал тулуп, сложенный так, что в полутьме вполне напоминал скорчившегося человека. Только тулуп! А Федька-то где?
И снова налетела та же бесшумная птица, снова клюнула… Торопливо, забыв о портянках, насунул сапоги, прихватил кожушок, выскочил.
Замер на крыльце. Где сын?! И тут же на миг отлегло от сердца, когда увидал смутную фигуру, бредущую по сырой, росистой, жемчужно белеющей траве.
Федька тащился, как пьяный, заплетая ногу об ногу. Увидал отца, только подойдя к нему вплотную, вскрикнул от неожиданности, рухнул на колени, громко ударившись о дощатую ступеньку.
– Тятенька! Я… Господи!
Алексей Данилович испуганно схватил сына за плечи. В минуты тревоги вспыхивала, поднималась со дна души вся извечная любовь к нему, страх зверя за свое детище.
– Что с тобой? Напали? Поранили? Где?
И впрямь показалось, что Федька ранен и даже кровью истек, настолько он был бледен.
– Не повинен я, – все тем же детским, жалобным голосишком проблеял Федор. – Я и не сделал-то ничего, не успел. Нажал посильнее, чтоб не противилась, она и задохлась. А у меня сразу вся охота пропала…
– Кого? – хрипло спросил Алексей Данилович. – Кого ты трогал?
Федька молчал, сопел.
– Монашку? Ну, говори, сволочь! – Басманов, вдруг разъярясь, хлестнул сына наотмашь по лицу. – Говори!
Федька еще посопел, потом сказал глухо, с усилием:
– Ее…
– Которую? Говори, мать твою! Ту девку спелую, что на стол подавала?
– Чего? А, нет. Ее, говорю же.
«Неужто Юлианию?! Неужто?…»
– Не, тятенька, ты не бойсь, никто меня не видал, – хитро пробормотал Федор. – Я как пришел, как стал за дверкою, как заломал ее, так и потом ушел – на курячьих лапках [26] . Соседка ее воротилась, но и она ничего не слышала, спать легла.
26
То есть на цыпочках.
«Царица! – с ужасом подумал Алексей Данилович. – Он, может, с царицей будущей спознался и убил ее! Измена, измена это. На кол – самое малое… небось на ломти настругают».
Среди множества бестолково закопошившихся мыслей была даже одна о незамедлительном бегстве – в Польшу, в Ливонию, к тому же Курбскому. Не одни только сановные бояре получали прельстительные письма из Литвы – опричные князья тоже, и Висковатый Иван Михайлович, и Афоня Вяземский, и Фуников-Курцев, дьяк Василий Степанов, Семен Яковлев, Иван Воронцов и другие некоторые. Все они, разумеется, тотчас снесли опасные послания государю, как птички в клювике червячков ненасытному птенцу, поспешили отречься от возможных соблазнов, хотя, по мнению Алексея Даниловича, доводы Сигизмунда-Августа были слишком серьезны, чтоб на них не поддаться или хотя бы не задуматься о них. Царь-де все крепче прибирает власть в стране к своим рукам, и опричные деятели, прежде мечтавшие стать новыми удельными князьями, видят, как тают их надежды в дальней, невозможной дали. Мнилось, что Грозный вознамерился сделаться одним-единственным правителем и владетелем, а остальные, что бояре, что новые дворяне, будут при нем не более чем мальчиками на побегушках. А вот польская шляхта живет совсем иначе, каждый у себя в вотчине полный господин, без оглядки на столицу, в Польше-то круль своих жалует и милует, с каждым их словом считается, сейм для совета сбирает…
«Окстись, – невесело сказал себе Алексей Данилович. – Нажитое жалко бросить, это ж какое богатство! Да и больно ты им нужен, ляхам: нищий перебежчик. Вот если бы ты пришел, неся с собой голову Иванову…»
Он перекрестился, гоня опасные, изменные мысли. Нет, надо что-то другое придумать, другое, как-то отвести от себя с Федькою вину…
– Веди туда, да смотри, тихо веди!
Потащились по белой росистой траве, оставляя за собой темную дорожку. Алексей Данилович оглянулся тревожно, но с этим уже ничего нельзя было поделать, не по воздусям же порхать. Оставалось уповать, что никого ночью злая сила на двор не вынесет, а поутру выпадет новая роса, скроет следы.