Жены и дочери

Гаскелл Элизабет

— Нет! — ответила Молли нерешительно. Ей не хотелось заставлять себя судить строго, и все же ей так не нравился мистер Престон. Синтия продолжила…

— А тут еще ботинки и перчатки, шляпка и плащ, белое муслиновое платье, которое сшили для меня до того, как я уехала во вторник, и шелковое платье, которое последовало за мной к Дональдсонам, и мои расходы на путешествие, и вот от двадцать фунтов почти ничего не осталось, особенно, когда я обнаружила, что должна купить бальное платье в Вустере, поскольку мы все отправлялись на бал. Миссис Дональдсон дала мне мой билет, но ей явно не понравилась моя идея пойти на бал в белом муслиновом платье, которое я уже надевала два вечера в их доме. О, боже! Как приятно быть богатой! Ты знаешь, — продолжила Синтия, чуть улыбаясь, — я не могла не знать, что я хорошенькая, и что люди мною восхищаются. Впервые я обнаружила это у Дональдсонов. Я начала думать, что выгляжу прелестно в своей новой одежде, и поняла,

что другие думают так же. Я определенно была царицей дома, и мне было приятно чувствовать свою власть. В последние дни на той веселой неделе мистер Престон присоединился к нам. Последний раз, когда он видел меня, я была в поношенной одежде, слишком маленькой для меня, плачущая в своем одиночестве, покинутая и без гроша в кармане. У Дональдсонов я была маленькой королевой, и, как я сказала, одежда красит человека, и все люди «носили меня на руках». На балу, который состоялся в первый вечер его приезда, у меня было столько партнеров для танцев, что я не знала, что с ними делать. Полагаю, именно тогда он влюбился в меня. Не думаю, что это произошло раньше. И тогда я начала понимать, как ужасно быть у него в долгу. Я не могла важничать с ним, как я это делала с остальными. О! Это было так ужасно и неудобно! Но он нравился мне, и я все время чувствовала, что он мне друг. В последний день я гуляла в саду вместе с остальными и думала, что расскажу ему, насколько я нравлюсь себе, как я счастлива, и все благодаря его двадцати фунтам (я начала чувствовать себя Золушкой, когда часы пробили двенадцать), что расплачусь с ним, как можно скорее, хотя мне становилось не по себе при мысли, что нужно рассказать маме, я достаточно хорошо знала о состоянии наших дел, чтобы понимать, как будет трудно собрать эти деньги. Наш разговор подошел к концу очень быстро, поскольку, к моему ужасу, он начал страстно признаваться мне в любви и просить меня пообещать выйти за него. Я была так напугана, что убежала к остальным. Но в тот вечер я получила от него письмо с извинениями за то, что он напугал меня, он снова повторил свое предложение, просьбу выйти за него, назначить любой день, который мне захочется — а по сути самое страстное любовное письмо, а в нем упоминание о моем несчастном долге, который перестанет быть долгом, а останется всего лишь ссудой денег, которые впоследствии станут моими, если только… Ты можешь все представить, Молли, лучше, чем я могу вспомнить и рассказать тебе.

— И что ты ответила? — не дыша, спросила Молли.

— Я не отвечала, пока не пришло другое письмо, он умолял об ответе. К тому времени мама вернулась домой, а с ней прежнее ежедневное бремя нищеты. Мэри Дональдсон часто писала мне, расточая похвалы мистеру Престону так восторженно, словно он ее подкупил. Я поняла, что он очень популярен в их кругу, и он мне очень нравился, я испытывала к нему благодарность. Поэтому я написала и пообещала ему выйти за него, когда мне исполнится двадцать, но до тех пор это останется тайной. Я старалась забыть, что когда-то одолжила у него денег, но так или иначе, как только я оказалась связанной с ним обещанием, я начала ненавидеть его. Я не могла выносить его пылкие приветствия, когда он заставал меня одну, и, думаю, мама начала подозревать. Я не могу рассказать тебе все подробности. На самом деле в то время я не понимала их и теперь не помню отчетливо, как это все случилось. Но я знаю, что леди Куксхавен отослала маме немного денег, чтобы вложить их в мое образование, как она выразилась. И мама казалась очень расстроенной и не в духе, мы с ней совсем не ладили. Поэтому, конечно, я так и не осмелилась упомянуть о тех ненавистных двадцати фунтах, но продолжила пытаться думать, что если я выйду за мистера Престона, их не нужно будет возвращать — очень низко и зло, я бы сказала. Но, Молли, меня наказали за это, как же я презираю этого человека.

— Но почему? Когда ты невзлюбила его? Кажется, все это время ты относилась к этому с безразличием.

— Я не знаю. Это росло во мне до того, как я пошла в ту школу в Булони. Он заставил меня чувствовать себя так, словно я нахожусь в его власти. И слишком часто напоминая мне о моей помолвке с ним, он заставил меня критично относиться к его словам и поступкам. В его обращении с мамой было столько презрения. Ах! Ты думаешь, что я не слишком уважительная дочь… возможно, нет. Но я не могла выносить скрытые усмешки, и я ненавидела его манеру показывать то, что он называл «любовью» ко мне. После того, как я провела семестр у мадам Лефевр, приехала новая девочка из Англии — его кузина, которая немного знала меня. Теперь, Молли, ты должна забыть, как можно скорее, то, что я собираюсь рассказать. Она постоянно и много говорила о своем кузене Роберте… он был замечательным семьянином, и каким он был красивым, и что каждая леди в округе влюблена в него… да к тому же знатная дама.

— Леди Харриет, полагаю, — с негодованием заметила Молли.

— Я не знаю, — устало сказала Синтия. — В то время меня это не интересовало и не интересует сейчас. Она продолжила говорить, что

есть очень милая вдовушка, которая отчаянно влюблена в него. Он часто смеялся с ними над всеми ее заигрываниями, которые, как она считала, он не замечал. И это был человек, за которого я пообещала выйти замуж, у которого оказалась в долгу, и которому писала любовные письма! Поэтому, Молли, теперь ты все понимаешь.

— Не совсем. Что ты сделала, услышав, как он отзывался о твоей матери?

— Мне оставалось только одно. Я написала и рассказала ему, как я ненавижу его, и никогда, никогда не выйду за него, и выплачу ему деньги с процентами, как только смогу.

— И?

— И мадам Лефевр вернула мне мое письмо… неоткрытым. И сказала мне, что она не позволит, чтобы ученицы ее заведения отправляли письма джентльменам, пока она заранее не увидит их содержания. Я сказала, что он друг семьи, управляющий мамиными делами… Я не могла придерживаться правды. Но мадам не позволила отправить письмо, поэтому мне пришлось его сжечь, и дать обещание, что я не стану больше писать, а она согласится не рассказывать маме. Поэтому мне пришлось успокоиться и ждать возвращения домой.

— Но ты не видела его, по крайней мере, некоторое время?

— Нет, но я могла написать. Я начала стараться экономить свои деньги, чтобы расплатиться с ним.

— И что он ответил на твое письмо?

— О, поначалу он притворился, что не верит в то, что я говорю серьезно. Он считал, что это всего лишь негодование или временная обида, которую он сумеет укротить своими страстными клятвами.

— А потом?

— Он снизошел до угроз, и что хуже всего, тогда я струсила. Я бы не вынесла, если бы об этом все узнали и говорили, и показывали мои глупые письма… о, такие письма! Мне невыносимо было думать о них, начинающихся со слов «Мой дорогой Роберт!» к этому человеку…

— Но, Синтия, как ты могла обручиться с Роджером? — спросила Молли.

— А почему нет? — ответила Синтия, резко оборачиваясь. — Я была свободна… я свободна. Казалось, это был способ заверить себя, что я совершенно свободна; и мне так нравился Роджер… было таким утешением общаться с людьми, на которых можно положиться. А я не камень, чтобы меня не тронула его нежность, бескорыстная любовь, так отличающаяся от любви мистера Престона. Я знаю, ты думаешь, что я не достаточно хороша для него, и, конечно, если все это обнаружится, он тоже не станет считать меня хорошей (переходя на горестный тон, который звучал так трогательно); и иногда я думаю, что брошу его и уеду к новой жизни среди незнакомых людей. И пару раз я подумала, что выйду за мистера Престона из мести, чтобы подчинить его своей власти… только я думаю, что я заполучила бы самое плохое, он жесток до глубины души… тигр в прекрасной полосатой шкуре и с безжалостным сердцем. Я умоляла и умоляла его позволить мне уйти без огласки.

— Не думай об огласке, — сказала Молли. — Скорее она обернется против него, чем навредит тебе.

Синтия немного побледнела:

— Но я в этих письмах говорила о маме. Я достаточно быстро замечала все ее ошибки и едва ли понимала силу ее искушения. А он говорит, что покажет эти письма твоему отцу, если я не соглашусь признать нашу помолвку.

— Он не посмеет! — сказала Молли, приподнимаясь в своем негодовании и становясь перед Синтией почти так же решительно и пылко, словно перед ней стоял сам мистер Престон. — Я не боюсь его. Он не посмеет оскорбить меня, а если и посмеет, мне все равно. Я попрошу у него эти письма, посмотрим, осмелится ли он отказать мне.

— Ты не знаешь его, — ответила Синтия, покачав головой. — Он назначал мне много встреч, словно собирался взять свои деньги… которые я готовила для него эти четыре месяца, или словно собирается вернуть мне мои письма. Бедный, бедный Роджер! Как мало он думает об этом! Когда мне хочется написать ему слова любви, я останавливаю себя, потому что написала эти слова как признание другому мужчине. И если мистер Престон когда-нибудь догадается, что мы с Роджером помолвлены, он умудрится отомстить нам обоим, причинив нам столько боли, сколько будет возможно этими несчастными письмами… написанными, когда мне было шестнадцать, Молли… только семь из них! Они словно мина под моей ногой, которая может разорваться в любой день и накрыть отца, маму и всех, — закончила она с горечью, хотя слова ее были такими легкими.

— Как мне их получить? — спросила, раздумывая, Молли. — Я получу их. С папой за моей спиной он не посмеет отказать.

— Но есть одно «но». Он знает, я боюсь, что обо всем узнает твой отец, больше чем кто-либо еще.

— И все же он думает, что любит тебя!

— Это его манера любить. Он довольно часто говорит, ему все равно, что он сделает, чтобы заполучить меня себе в жены, и он уверен, что после этого сможет заставить меня полюбить его, — Синтия начала плакать из-за физической усталости и отчаяния духа. Через мгновение Молли обхватила ее руками, и та склонила свою прекрасную голову ей на грудь, Молли коснулась щекой ее головы и успокаивала ее, убаюкивая, словно Синтия была маленьким ребенком.