Жены и дочери

Гаскелл Элизабет

— Что ж! — произнесла она, наконец, тяжело вздохнув, но затем, улыбнулась, заметив беспокойство на лице Молли. — Я считаю, что судьбы не избежать, куда бы я ни поехала, везде я буду еще более одинокой и беззащитной.

— Что ты имеешь в виду под своей судьбой?

— А, это всего лишь поговорка, малышка, — ответила Синтия, к которой, казалось, теперь вернулась ее обычная манера. — Я не имела в виду обреченность. Я думаю, что хотя в душе я большая трусиха, я могу быть готова к борьбе.

— С кем? — спросила Молли, страстно желая раскрыть тайну, если таковая была на самом деле, добраться до самой сути, в надежде найти какое-то средство от несчастья, в котором пребывала сейчас Синтия.

Синтия снова задумалась, затем услышав отголосок последних слов Молли, она сказала:

— «С кем?»… О! быть готовой к борьбе с кем… со своей судьбой, разумеется. Разве я не благородная молодая леди, чтобы иметь судьбу? Молли, детка, какой у тебя бледный и серьезный вид! — произнесла она, неожиданно поцеловав сестру. — Ты не должна так много обо мне заботиться. Я не достаточно хорошая,

чтобы ты беспокоилась обо мне. Давным-давно я воспитала себя бессердечным существом.

— Чепуха! Мне бы не хотелось, чтобы ты так говорила, Синтия!

— А мне бы не хотелось, чтобы ты всегда воспринимала меня «внизу письма», [87] как обычно переводят с французского английские школьницы. О, как жарко! Неужели больше не будет прохладно? Дитя мое, какие у тебя грязные руки да и лицо тоже. Я тебя целовала… значит, я тоже испачкалась. Ну вот, разве это не одна из маминых нотаций? Но тем не менее, ты выглядишь скорее как Адам-пахарь, чем как Ева за прялкой. [88]

87

Пословный перевод с фр.au pied de la letter, т. е. «буквально».

88

«Кто был дворянином, когда Адам пахал, а Ева пряла?» — пословица, широко известная во всей Европе, начиная со средних веков.

Эти слова произвели тот эффект, на который рассчитывала Синтия, элегантная и опрятная Молли осознала, что ухаживая за Синтией, она позабыла переодеться и поспешно удалилась в свою комнату. Когда она ушла, Синтия бесшумно заперла дверь и, высыпав содержимое кошелька на стол, стала считать деньги. Она посчитала один раз… посчитала дважды, словно желала обнаружить ошибку, которая бы подтвердила, что у нее денег больше, чем есть на самом деле, но все закончилось вздохом.

— Какой глупой… какой глупой я была! — произнесла она наконец. — Но если даже я не пойду в гувернантки, я вовремя возмещу долг.

Роджер вернулся в Хэмли Холл, когда прошло несколько недель со дня предполагаемого возвращения, о котором он говорил Гибсонам перед отъездом. Утром того дня, когда Осборна пригласили в гости, он рассказал им, что его брат пробудет дома два или три дня.

— И почему бы ему тогда не приехать сюда? — спросила миссис Гибсон. — С его стороны нелюбезно не приехать и не повидать нас как можно скорее. Передайте ему это, прошу вас.

В последний раз, когда Осборн приезжал к ним, у него закралось подозрение относительно отношения миссис Гибсон к Роджеру. Роджер не жаловался и даже не упоминал об этом до этого самого утра; когда Осборн уже был готов уехать и убеждал Роджера сопровождать его, последний передал ему слова миссис Гибсон. Он говорил так, словно это его скорее забавляло, нежели беспокоило, но Осборн понял, что брат огорчен из-за того, что на его визиты, которые доставляли ему величайшее удовольствие, наложены ограничения. Ни один из братьев не обмолвился о том, что пришло в голову обоим, — обоснованное подозрение возникло из того факта, что визиты Осборна, неважно, были они ранние или поздние, никогда не встречали отказа.

Осборн упрекал себя из-за того, что был несправедлив к миссис Гибсон. Она была явно капризной, но возможно бескорыстной женщиной. Она была немного не в настроении, поэтому говорила с Роджером подобным образом.

— Полагаю, с моей стороны было большой дерзостью приехать в такой неподходящий час, — сказал Роджер.

— Ничуть. Я приезжаю в любой час, и об этом ничего не говорилось. Это произошло потому, что в то утро она была расстроена. Я ручаюсь, она уже сожалеет, и я уверен, в будущем ты можешь поехать туда в любой час, когда захочешь.

Все же Роджер пару недель не отваживался снова поехать туда, и в результате получилось так, что в следующий раз, когда он поехал с визитом, дам не было дома. И еще раз его постигла неудача, а затем он получил небольшое треугольное письмо [89] от миссис Гибсон.

«Мой дорогой сэр! Как случилось, что вы вдруг стали таким официальным, оставляете карточки, вместо того, чтобы дождаться нашего возвращения? Стыдно! Если бы вы видели, какой поток слов разочарования вылился у меня, когда нашему взору представили ужасные маленькие визитные карточки, вы бы не питали ко мне злобу так долго, поскольку наказывая других, я наказала собственное непослушное „я“. Если вы придете завтра — так рано, как пожелаете, — и позавтракаете с нами, я признаю, что была сердита и признаюсь, что раскаиваюсь. Всегда ваша Гиацинта С. К. Гибсон».

89

Конверты, хотя и были известны в 20-е гг. 19 в., не столь широко использовались. Письмо обычно складывали по диагонали, а затем запечатывали.

Этому приглашению трудно было противиться, даже если бы не было сильного стремления ответить на приятные слова. Роджер приехал, и миссис Гибсон привечала и ласкала его в своей слащавой, льстивой манере. Для него Синтия выглядела прекрасней, чем прежде, из-за незначительного временного ограничения, которое было наложено на их общение. Она могла быть веселой и блистательной с Осборном, с Роджером она была мягкой и серьезной. Интуитивно она разбиралась

в мужчинах. Она видела, что Осборну она интересна только из-за ее принадлежности к семье, с которой он находился в близких отношениях, что в его дружбе нет ни капли чувства, и что его восхищение является всего лишь теплым откликом художника на необычную красоту. Но она чувствовала, что отношение к ней Роджера было иным. Для него она была единственной, неповторимой и бесподобной. Если бы его любовь запретили, то прошло бы немало лет, прежде чем он смог бы снизойти до прохладной дружбы. И для него ее лицо, ее красота были единственными, что заставляли его трепетать от страсти. Синтия была не способна ответить на подобное чувство, она так мало встречала в своей жизни истинной любви, и так много восхищения. Но она оценила этот искренней пыл, это преданное поклонение, которого прежде не испытывала. Такая признательность, такое уважение за его правдивую и страстную натуру придали серьезной нежности ее отношению к Роджеру, которая очаровывала его чистым и неповторимым изяществом. Молли сидела рядом и гадала, чем это все закончится, или вернее, как скоро это все закончится, поскольку считала, что ни одна девушка не сможет противиться такому благоговейному чувству. Со стороны Роджера не могло быть сомнений — увы! Не могло быть сомнений. Более старший наблюдатель мог бы заглянуть далеко вперед и подумать о вопросе фунтов, шиллингов и пенсов. Откуда мог взяться необходимый для женитьбы доход? Сейчас у Роджера была стипендия, но этот доход будет утерян, если он женится. У него не было профессии, а пожизненные проценты с двух или трех тысяч фунтов, что он унаследовал от своей матери, принадлежали его отцу. Этого более старшего наблюдателя могла бы немного удивить перемена в отношении миссис Гибсон к младшему сыну, которое этот вышеупомянутый наблюдатель прочел в глубине ее мудрого сердца. Больше она не пыталась быть более любезной с Осборном, однако, когда она переключилась на Роджера, ее попытка потерпела решительную неудачу, поскольку он не знал, что сказать в ответ на изысканную лесть, которая, он чувствовал, была неискренней, но он понял, что впредь он может чувствовать себя свободным в этом доме. Он слишком обрадовался, что может воспользоваться этой привилегией, и не стал задумываться над мотивами ее изменившегося отношения. Он закрыл глаза и предпочел поверить, что теперь она желает загладить свою вспышку гнева во время его последнего визита.

Результатом переговоров Осборна с двумя докторами стали определенные предписания, которые, казалось, должны были пойти ему на пользу, и которые, по всей вероятности, принесли бы ему еще больше пользы, если бы он смог освободиться от воспоминаний о своей терпеливой женушке, что живет в одиночестве возле Винчестера. Он ездил к ней при любой возможности, и благодаря Роджеру, теперь у него было больше денег, чем прежде. Он по-прежнему избегал, а, возможно, все больше и больше уклонялся от того, чтобы рассказать отцу о своей женитьбе. Какой-то физический инстинкт неосознанно заставлял его страшиться волнения. Если бы он не получил денег от Роджера, он был бы вынужден рассказать обо всем отцу и просить у него необходимую сумму, чтобы обеспечить жену и будущего ребенка. Но достаточное количество средств на руках и тайное, хотя и мучимое угрызениями совести убеждение, что пока у Роджера водятся деньги, он может рассчитывать на их половину, заставляли его еще больше, чем прежде сопротивляться тому, чтобы раскрыть отцу свой секрет, и тем самым рассердить его. «Еще не сейчас, еще не теперь», — продолжал он говорить и Роджеру, и себе. «Со временем, если у нас родится мальчик, я назову его Роджером»… и затем возникшие мечты поэтического и романтического примирения между отцом и сыном через ребенка, отпрыска запретного брака, становились для него все более реальными, и, во всяком случае, они предотвращали неприятное. Он заглаживал свою вину за то, что брал так много из стипендии Роджера, думая, что если Роджер женится, он потеряет источник дохода. И все же Осборн не строил никаких препятствий на пути этого события, скорее даже ускорял его, содействуя всеми возможными способами, чтобы его брат виделся с дамой своего сердца. Благодаря этому, Осборн убедил себя в собственном великодушии.

Глава XXX

Старое и новое

Мистер Престон поселился в своем новом доме в Холлингфорде; мистер Шипшэнкс предался величавой праздности в доме своей замужней дочери, которая проживала в главном городе графства. Его преемник с энергией погрузился во всякого рода улучшения и кроме прочего принялся осушать участок дальней пустоши — кусок необработанной земли лорда Камнора, что примыкал к владениям сквайра Хэмли. Это был тот самый участок, на который сквайр получил правительственный грант, но который теперь стоял заброшенным, он был осушен только наполовину: штабеля замшелых труб и ряды выкопанных борозд свидетельствовали о прекращенных работах. Сейчас сквайр не так часто ездил в этом направлении, но хижина человека, который служил здесь егерем в более благоприятные времена, когда Хэмли могли позволить себе заготавливать дичь, располагалась рядом с землей, поросшей тростником. Егерь — старый слуга и арендатор — был болен и послал в поместье письмо, прося встречи со сквайром, не для того, чтобы открыть ему какую-то тайну или сказать что-то особенное, но всего лишь из феодальной преданности; казалось, что умирающий получит утешение, если пожмет руку и еще раз взглянет в глаза господина и хозяина, которому служил он сам, и чьим предкам его собственные прародители служили столько поколений. И сквайр, как и старый Сайлас, оказался приверженцем старых традиций. Хотя он ненавидел участок земли, на котором стояла хижина Сайласа, но, получив известие, он немедленно распорядился оседлать ему лошадь.