Жернова
Шрифт:
Об этом написала мама сыну в Ляолян, где он находился с самого начала военной русско-японской кампании.
И вот сейчас Трухановы лишены всего, всего того, что создавалось веками несколькими поколениями.
Не укладывается в голове.
Но, с другой стороны, по счетам надо платить. А чего ж мы хотели? Жить в долг? С каких это пор посторонние люди должны быть благодетелями для столбовых дворян Трухановых? За какие заслуги? Да, по счетам необходимо платить, это прекрасно осознаёт потомственный дворянин, капитан российской армии Труханов Пётр Сергеевич. Всё правильно. И надо быть по возможности объективным: он ведь совершенно не знает, куда, зачем, какую именно сумму брал его отец в банке господина Лисицкого. На какой срок? На каких условиях? И если брал, то куда ушла умопомрачительная по теперешним временам предъявленная банкиром сумма? Мама как-то говорила, что Сергей Сергеевич частенько запрягал выездную пару лошадей и уезжал в Смоленск. Один, без кучера, без прислуги. Отсутствовал иногда по нескольку дней. Жену не ставил в известность о цели поездки. Не считал нужным.
Родные склонны были думать, что Сергей Сергеевич погряз в карточных долгах. Уж больно азартным он был.
Так это или нет, никто не знает. Это лишь догадки. А корить покойного – не по-христиански, да и не по-родственному.
Однако, Пётр Сергеевич осознает и понимает, что в любом деле должна присутствовать хотя бы какая-то видимость законности, справедливости, порядочности, если хотите. Уж чего-чего, а справедливости русский человек жаждет, это хорошо знает капитан Труханов. А вот её-то как раз и нет. Банкир самый настоящий мошенник! Что бы вот так, обманом вынудить маму рассчитываться за долги?! Неужели это нельзя было сделать открыто, честно? Не унижая достоинства? Не шантажируя? Так, как поступил Лисицкий – это чистой воды шантаж и неприкрытое мошенничество, хамство с его стороны. Ведь он сам лично навязывал тот последний кредит на поездку за границу женщин. Клялся не торопить события по возврату, и вдруг стал шантажировать. «В тёмную» использовал непросвещенную наивную порядочную женщину, а, по сути, обманул, выдавая очередную сумму. Значит, ему нужны были не деньги, как таковые, а молоденькое тело Катеньки и родовое поместье столбовых дворян Трухановых. Старый пенёк! Шантажом решил взять?! Приписал несуществующий долг? Или банально увеличил сумму? Хотя, кто его знает? И отец приложил руку, оставил семью в незавидном финансовом положении. Это ещё мягко сказано.
Несколько раз Пётр Сергеевич порывался подать рапорт об увольнении с воинской службы. Его личное присутствие в имении если не могло бы спасти трагическое финансовое положение, то хотя бы сгладило остроту момента. Но покинуть русскую армию в тяжкую годину для страны? Не предательство ли это? Не трусость ли это? Как поймут сослуживцы, подчинённые? И поймут ли? Выходит, они будут жертвовать жизнями ради будущего родины, а он пойдёт спасать имение, позабыв о Родине, о России? Что важнее для офицера русской армии? Вот то-то и оно…
Не подал рапорта.
…Тяжёлые осенние тучи наползали на Екатеринбург. Поднявшийся ветер гонял по улице лёгкий мусор, клочки бумаг, хлопал ставнями окон.
Похолодало.
Ворона, нахохлившись, наблюдала с берёзы у дороги, как стайка воробьёв дралась за кусок хлеба кем-то уроненный на дорогу, пока, наконец, не слетела, ухватила хлеб, скрылась где-то за госпитальными постройками.
Разбрызгивая грязь, мимо прошелестела шинами пролётка. Кучер, привстав на козлах, свистел залихватски, размахивая кнутом.
Пётр Сергеевич подходя к воротам госпиталя.
Во дворе суетились санитарки и доктора, приглашая больных в палаты: время было к обеду. Накрапывал очередной осенний дождь; кровоточила рана; болела душа.
Глава четвёртая
Арестантов гнали на пристань для погрузки леса. Иван Наумович Хурсанов шёл в колоне за Титом Гулевичем. Петря брёл где-то позади в последней шеренге. Уездный городок только-только просыпался; вдоль дороги то тут, то там дремали извозчики вместе со своими лошадьми, сонные гимназисты спешили на учёбу; дворники заканчивали утреннюю уборку территорий; тонкие, жидкие столбики дыма из печных труб разносили по окрестностям ароматные запахи завтраков вперемежку с гарью берёзовых дров.
– Эх, ломоть бы хлеба ржаного из печки, горячего! – мечтательно произнёс Иван Наумович. – Хотя и от целого каравая не отказался бы, прямо из пода с пылу с жару. Ножом резать нельзя: горячий, лезвие будет увязать в мякоти. И ты его руками ломаешь, а он пахне-е-ет! Жизнью пахнет, во как.
– На пристани будут кренделя давать и булки с маслом и с маком. Всё в сахаре, а к пряникам подадут ковшик мёда. Само собой – выкатят бочку пива и по штофу водки на брата. Ты, мужик, зря аппетит не порти и не наедайся заранее ржаным хлебом, – съязвил напарник слева. – А то брюхо пучить станет и манна небесная не влезет в твою утробу: места не хватит.
Хурсанов не ответил, лишь кинул презрительный взгляд на соседа. Он пожалел, что нечаянно высказал свои чаяния-желания, приоткрыл чуточку душу. Срок, проведённый в тюрьме, уже научил его быть сдержанным в собственных чувствах, словах и действиях. Иногда самые светлые порывы души могут сыграть совершенно не ту роль, напротив, противоположную, на что и не рассчитывал вдруг позволивший расслабиться арестант. Тюремная камера жестока, она не позволяет расслаблений, мягкотелости и жалости своих обитателей.
Десять лет каторги получил Иван Наумович неделю назад. Его судили позже Гулевича и Петри. Уездный землемер так и не смог оправиться – встать на ноги после ударов цепом. Отнялись руки-ноги, приковало к постели.
Узнав от следователя, что землемер останется калекой на всю жизнь, в душе Хурсанова взыграла мстительная струнка: так ему и надо! Однако, злорадство быстренько сменилось на непонимание: за что такой большой срок? Ведь Иван Наумович не по доброй воле или злому умыслу напал на совершенно безвинного человека. Именно землемер вынудил его пойти на этот крайний шаг. Другого пути установлению и торжеству справедливости для крестьянина не было. Это был его вынужденный поступок, шаг отчаяния. Однако убедить судью так и не смог.
– Не обучен говорить грамотно, вот и… – обречённо произнёс в день оглашения приговора осуждённый Хурсанов своим друзьям-сокамерникам.
Тит чуть раньше получил пятнадцать годочков за убийство Ваньки Бугаёва, а Петря – за поджог овинов и иных хозяйских построек пана Прибыльского Алексея Христофоровича – двенадцать лет.
Как-то само собой сложилось, что эта троица держалась всё время вместе. Как с первых дней сблизились, так и до сих пор. Вот и сейчас их камеру направили на разгрузку леса. Петря мог бы отказаться, остаться. Однако пошёл с товарищами за компанию. Скучно. А тут какое-никакое, а развлечение, смена обстановки. Напросился. Тюремное начальство не возражало.
– Правильно! Неча похлёбку казённую задаром хлебать, – заметил старший надзиратель, который выбирал арестантов для работы. – Труд… он это… дурь из башки вышибает всем: и хромым, и кривым, и горбатым.
На суде Тит так и не смог доказать, что не хотел убивать Ваньку Бугаева. Тем более, его там и не слушали. Судья зачитал всё то, что написал молодой прыщавый следователь, и пятнадцать годочков каторги обеспечены. Парень уже начинал свыкаться, привыкать к такому страшному и долгому сроку, ежедневно помногу раз убеждая себя, твердил как молитву «от сумы и от тюрьмы»… Понимал, что изменить уже что-либо не сможет. Что ж, вернётся в деревню в сорок с лишним лет, если выживет на каторге.