Жертва судебной ошибки
Шрифт:
— В этом возрасте все важно, и я обещаюсь съездить к г-же Фельмон при первой возможности. Осмотрев ее, я уже не затруднюсь предписать режим и дать некоторые подкрепительные средства, чтобы поддержать ее.
— Благодарю, мой друг. После моей матери она для меня самый любимый и уважаемый человек.
— Но как она переносит полное одиночество?
— Она превосходно устроилась, потому что большой философ. Хотя ее доход с имения очень скромный, но она живет прилично, среди нескольких добрых слуг, состарившихся вместе с ней; они обожают ее. Чтение, вышивание, птицы, цветы, благотворительность, прогулки — вот что наполняет время г-жи Фельмон, и оно проходит незаметно.
— Такая способность жить одной в семьдесят лет встречается очень редко и всегда указывает на высший ум.
— Вы уже имели доказательство, какой у нее самостоятельный, возвышенный ум. Помните, какое трогательное письмо она прислала нам, отправив назад знаменитое контруведомление о нашей свадьбе.
— Все, что я писала ей о вас, и в особенности мои рассказы, совсем вскружили ей голову. Вы одержали победу, — прибавила Элоиза, засмеявшись. — Но, мой милый, что с вами? Почему у вас такой грустный, озабоченный вид? Вы меня беспокоите.
— Это правда, и мне вдвойне нужно было увидеть вас. Я не хотел писать о том, что меня мучит, из боязни встревожить вас. И потом, что мог я сообщить? У меня скорей предчувствие, чем уверенность. Я боюсь несчастий, и это печалит меня. Слава Богу, вы приехали, моя милая, добрая Элоиза, и я вновь нашел свою лучшую половину и уже не чувствую себя таким подавленным, обескураженным.
— Вы меня пугаете, Жером. В чем дело?
— Дело идет о Фово, о его жене и об этой несчастной сиротке.
— О Клеманс Дюваль? Но что с ними случилось?
— У меня только подозрения; однако, я боюсь за них.
— Следовательно, вы их видели последнее время?
— Вы помните, что известие о почти чудесном спасении полковника сначала нисколько не потрясло г-жу Дюваль. Но, к несчастью, она была уже истощена долгими страданиями и вскоре заболела какой-то ужасной изнурительной лихорадкой, когда осуществилась так долго обманывавшая ее надежда.
— Да, мой друг, и я помню также, как м-ль Дюваль с непонятной холодностью отказалась после смерти матери пожить у нас до замужества с Сен-Жераном. А его предложение приняла как оскорбление. Но знаете ли, такая щекотливость, хотя и преувеличенная, скорей меня тронула, чем обидела; она происходит от чуткой совести и заслуживает уважения. Сен-Жеран ужасно страдал тогда, да и теперь еще страдает. Он написал мне в Фельмон душераздирающее письмо. То, что он узнал от нас о м-ль Дюваль, и ее редкая красота, — все это произвело на него глубокое впечатление, и он говорил мне, что теперь все его надежды в жизни разрушены. И я думаю, что это действительно так. Но какие новости о полковнике Дюваль?
— Никаких, с тех пор как мы узнали, что в ту минуту, когда велись переговоры о его обмене, завязалась новая схватка с кабилами, и переговоры прекратились. Бог знает, что теперь с полковником. Такая неизвестность вдвойне ужасна: теперь, больше чем когда-либо, несчастная девушка нуждается в отеческом покровительстве. Вы помните, что когда Клеманс объявила нам о своем намерении жить так же уединенно, как она жила с матерью, то это решение нисколько меня не удивило и не опечалило, хотя оно довольно странно для восемнадцатилетней девушки?
— Я знала от вас о ее характере, ее любви к уединению, и поэтому отнеслась к такому решению спокойно, как и вы. И, наконец, желание не оставлять места, где все напоминало ей мать, казалось мне доказательством дочерней любви. Но что же вдруг случилось? Что заставляет вас теперь особенно жалеть, что Клеманс лишена родительских попечений?
— Я был тягостно поражен холодностью, почти недоверием к нам м-ль Дюваль. Когда вы гостили в Фельмон, я несколько раз пытался увидеться с ней, но все напрасно. Наконец мне это удалось. Раньше она всегда встречала меня радушно, благосклонно, а теперь приняла сдержанно, с ледяной холодностью. Я — слишком откровенный человек и не мог скрыть удивления, огорчения; я умолял ее сказать мне без уверток, почему она так переменилась ко мне после смерти матери. Она отвечала принужденно, уклончиво, и я не мог добиться прямого ответа. Я ушел очень грустный, не сомневаясь больше, что мне кто-то повредил в ее мнении. Ведь это легко было сделать; она так доверчива и невинна.
— Но, мой друг, кому же была выгода уронить вас во мнении м-ль Дюваль?
— Я также задал себе вопрос, милая Элоиза, и тогда не мог на него ответить. Но несколько дней тому назад я опять отправился к ней. Меня не приняли. Я ушел и на повороте набережной острова Сен-Луи вдруг заметил Анатоля. Я его не встречал со времени нашего визита в отель де Морсен. В сумерках он не заметил меня или не хотел видеть. Его присутствие в этой глухой улице зародило во мне подозрение, что он идет к Клеманс, хотя во время нашего разговора она ни разу не произнесла его имени. Такая скрытность усилила мое беспокойство. Я стал издали следить за Анатолем и уви-дел, как он вошел в дом, где живет Клеманс. Мне было легко, не компрометируя ее, узнать от привратника, что Анатоль поднялся к м-ль Дюваль и что она его принимает каждый день.
— Как? Она принимает Дюкормье? Бедная девушка принимает каждый день такого опасного человека! А, теперь я понимаю вашу тревогу.
— У меня хватило терпения наблюдать и ждать. Он пробыл у нее почти три часа.
— Бедное дитя! Такая чистая, прямодушная девушка и предоставлена самой себе, без всякой поддержки, без совета, без наблюдения. О, да, опасность есть, и большая опасность!
— В тот же вечер я написал Клеманс письмо с настоятельной просьбой принять меня на следующий день, говоря, что позволяю себе сделать это в память о дружбе ко мне ее матери и преданных заботах, которые я оказывал ей.
— И что же?
— Письмо осталось без ответа. Я встревожился и решил каким бы то ни было путем увидать несчастную девушку. Три дня тому назад я отправился к ней, и хотя служанка уверяла, что госпожи нет дома, я вошел насильно и увидел Клемане в гостиной. Удивленная, раздраженная моей настойчивостью, она встала с негодующим видом. «Несчастное дитя, — сказал я ей, — вы губите себя, принимая Анатоля Дюкормье. Я не знаю более опасного человека, чем он». — «Милостивый государь, — отвечала она решительно, — я свободна в моих действиях и никому, кроме Бога, не обязана давать в них отчета. К тому же у меня есть веское основание не верить больше в искренность вашего участия, и поэтому я избегаю вас». — «Но вас обманывают, вас губят, — сказал я, — выслушайте меня». Она не дала мне продолжать и отвечала: «Вы насильно вошли сюда, против моего желания; можете оставаться здесь одни». И, не слушая меня больше, она надела шляпку и шаль и ушла, оставив меня в отчаянии.
— В конце концов, мой друг, быть может, наши опасения и преувеличены?
— Каким образом?
— Некрасивые поступки Дюкормье, его обман, его низкое поведение во время нашего визита у Морсен дают, конечно, право составить плохое мнение о его сердце. Но разве не известно, что самые испорченные натуры иногда перерождались под влиянием женщины с ангельским характером? Почему не предположить, что Дюкормье искренно, честно любит м-ль Дюваль?
Бонакэ печально покачал головой и возразил: