Жертва судебной ошибки
Шрифт:
— Но ведь это бесчеловечно, — воскликнула Элоиза, — потому что дочь князя, без сомнения, не участвовала в гнусных происках отца.
— Тем хуже для нее! — мрачно заметил Жозеф. — Этот разбойник, ее отец, наделал нам довольно зла. Он причина всех моих несчастий. Да, когда я узнал, что они считали Марию способной продаться за деньги, то сейчас подумал: «Если осмелились торговать мою жену, — значит, она дала повод или про нее ходили дурные слухи».
— Но это безумное рассуждение, г-н Фово! — сказала Элоиза. — Ни одна честная женщина не застрахована от низких предложений.
— Да, так кажется на первый взгляд, сударыня. Анатоль говорил то же самое, и я поверил ему на одну минуту. Но скоро проклятая мысль засела мне крепко в голову, и с того времени я стал подозревать Марию. До тех пор я первый всегда вместе с ней смеялся над объяснениями ей в любви и никогда не ревновал. А тут сделался ревнив, как тигр. Анатоль сколько угодно мог восхвалять скромность Марии, а я говорил себе: «Он скрывает от меня свои подозрения, чтобы не беспокоить меня. Но я тем более виновен, что мало смотрел за женой, что слишком ей верил». Ревность перевернула мой характер; я стал грубым, жестоким, недоверчивым. У меня не хватало храбрости ни признаться, что я ревную, ни перестать ревновать. И все-таки Мария переносила с ангельской кротостью все мои несправедливости, хотя ничего не понимала в них. Она становилась все грустней и грустней, и я часто заставал ее в слезах, обнявшись с дочкой. Иногда с улыбкой, от которой у меня разрывалось сердце, она говорила: «Может быть, гадалка и не ошиблась, предсказавши мне ужасные несчастья; не знаю, как это случится, но вот они уже начались».
— Бедное дитя! Как же ты, Жозеф, при твоей доброте, с твоим здравым смыслом, не мог победить безумной ревности?
— Жером, ревность не слушает убеждений. Наконец, один раз Мария сказала мне: «Я тебе никогда не лгала и любила так, как только можно любить. Каждый день ты говоришь мне обидные слова, и не понимаю за что; я их не заслужила. Нам надо откровенно объясниться. Если ты и впе-ред будешь таким же злым и несправедливым, то я, быть может, кончу тем, что, против воли, не смогу тебя больше любить». Эти слова поразили меня в самое сердце, и я ответил: «Если ты разлюбила меня — значит, у тебя есть любовник. Даже после предложений князя я еще сомневался в этом, но теперь нет; я уверен в твоей низости». И от отчаяния, от гнева на меня нашло какое-то безумие: я ударил Марию.
— Ах! — вскричали Бонакэ с испугом.
— Не правда ли, низко, подло — бить несчастную женщину? — сказал с горечью Фово. — Я это хорошо знаю. Но ревность, Жером, делает человека сумасшедшим, разъяренным сумасшедшим. Я стал трясти Марию за руку, говоря: «Признавайся, подлая, у тебя есть любовник?» — А она отве-чала: «Если б он был, то я призналась бы, потому что в жизни своей не лгала. Видит Бог, что я каждый день плачу, вспоминая о нашем прежнем хорошем житье. От тебя зависит вернуть это время. Я не говорю, что не люблю тебя; я только сказала, что если ты и дальше будешь так же несправедлив и жесток, то я, быть может, невольно разлюблю тебя. Но это будет для меня ужасней смерти на эшафоте, как предсказала гадалка. Ты оскорбляешь, бьешь меня. Ты сошел с ума, мой милый Жозеф. Я прощаю тебя». — «Ты прощаешь меня! — крикнул я. — Да ты, подлая, сама должна просить у меня прощенья на коленях». — «Я этого очень хочу, — сказала она, — потому что ты должен невыносимо страдать, обращаясь так со мной. Если я этому невольная причина, то прости меня. Видишь, я на коленях. Доволен ли ты? Но будь, по крайней мере, добр и справедлив ко мне. Верь в мою искренность и нежность, которые пережили столько горя».
— Она ангел! Несчастное дитя! — сказал Элоиза со слезами на глазах.
— Неужели такая покорность не обезоружила тебя, Жозеф? — спросил также растроганный доктор.
Фово покачал головой и потом сказал с диким видом:
— Мария очень горда, и если стала передо мной на колени, — значит, у нее было в чем упрекать себя. И я опять повторю: если женщина не дала повода говорить о себе, то ей никогда не предложат денег. Да, этот старый негодяй-князь открыл мне глаза.
— Ты упрекаешь жену за уступчивость. Но ведь она была вызвана твоей жестокостью, насилием. У нее не было другого средства успокоить тебя.
— Успокоить меня! — заговорил Жозеф со зловещей улыбкой. — Это лицемерие удвоило мою ярость, и я стал так обращаться с ней, что она сказала: «Жозеф, если бы у меня не было ребенка и я не боялась бы огорчить родителей, то после сегодняшней сцены бросила бы тебя навсегда». Эти слова раздражили меня до крайности, и я убил бы Марию, когда бы, к счастью, не пришел Анатоль. Он вырвал ее у меня и стал упрекать в грубости. Тогда я, как помешанный, не зная, куда иду, вышел из лавки. Не помню, когда я опамятовался. Я столько ходил, что чуть не падал от усталости, и зашел в какое-то кафе. Меня спросили, не хочу ли я стаканчик водки. Я машинально взял. Волнение и непривычка пить удвоили действие водки; у меня сейчас же закружилась голова, и я почти забыл, что произошло в тот день. Хорошо было забыть все, и я выпил второй и третий стакан, а, может быть, и больше; под конец я так напился, что хозяин кафе сжалился надо мной и велел постелить мне постель в задней комнате, и я там переночевал. На рассвете проснулся и сперва подумал, что вижу сон, но скоро все вспомнил и тогда решил, что водка — отличная выдумка, потому что от нее забываешься. С этого дня я начал пить, чтобы отуманить се-бя. Мне все стало безразлично. Я бросил заниматься и собой, и делами; перестал бриться, причесываться и умываться. В квартале на меня показывают пальцем, и если я не мертвецки пьян, то делаю Марии ужасные сцены. Она все выносила с ангельским терпением, но вчера, после ссоры, когда я оскорбил ее при дочери, сказала, что больше не может терпеть, что наша торговля идет все хуже и хуже и что она решилась жить с дочерью у матери. Она говорила, заливаясь слезами: «Жозеф, я оставляю тебя навсегда. Но хотя ты сделался злым, я не сержусь и прощаю тебя. Причина всех несчастий — проклятый князь; его приставание возбудило в тебе ревность. Если бы не она, ты был бы добрым и справедливым, как прежде! Но терпение! Анатоль в последний раз сказал, что день отмщения приближается. Несчастье сделало меня злой, и я радуюсь всякой беде, какая бы ни случилась с подлым князем. Но наше счастье погибло навсегда, а это не поможет. Утешайся, как я себя утешаю предсказанием гадалки, что я умру совсем молодой. Если она ошиблась только в одном, что я умру на эшафоте, то все-таки я благодарна этой хорошей женщине, потому что теперь бы желала умереть».
— Жозеф, — спросил доктор, — не думаешь ли ты, что после всех потрясений это странное, зловещее предсказание окончательно поразит воображение твоей жены? Ведь она может помешаться!
— Да, вчера я испугался, когда Мария сказала это. На меня нашло как будто просветление, и одну минуту я подумал, что виноват в ревности. Я дошел до той точки, что расстаться с женой мне казалось безразличным. Однако, нет; этот последний удар подавил меня. Я редко видел Марию, но все-таки видел ее; и когда опомнюсь бывало, то смотрю на жену и вспоминаю наше прежнее хозяйство, нашу любовь, наши славные мечты уехать еще молодыми в деревню. Я знаю, что такими мыслями растравляю свою рану, но это все равно; я говорил себе: все же я был счастлив.
Жером и его жена слушали Фово со слезами на глазах. Но он продолжал, не замечая этого:
— Наконец, когда Мария сказала мне, что мы должны расстаться, говорю тебе, Жером, это был для меня последний удар! Вместо того чтобы прийти в неистовство или умолять ее не бросать меня, я превратился в идиота, начал плакать и пошел наверх. Там я бросился на постель и пил водку, пока не потерял память. Потом очнулся и опять начал пить, надеясь, что, может быть, умру; как вдруг, не знаю почему, я подумал о тебе, Жером! Я, как утопающий, схватился за соломинку и сказал себе: «Пойду к Жерому; на всякий случай прощусь с ним и попрошу прощения, что обманывал его». Когда мы в первый раз обманули тебя насчет Анатоля, то нам стало стыдно, что мы не доверяем тебе; а ты принял это за холодность, и вы с женой делались с нами все скрытней. Итак, видишь, Жером, если бы не мое несчастье, то я не был бы здесь. Теперь ты все слышал. Не прав ли я, что никакие советы в мире нисколько не изменят моего положения? Мария ненавидит меня, презирает… Она навсегда потеряна для меня, навсегда, навсегда…
И несчастный не мог удержать рыданий, закрыл лицо руками и упал в кресло.
XXXIV
Доктор Бонакэ, убедившись, что надо действовать как можно скорей, сказал Фово, который погрузился в мрачное оцепенение:
— Мужайся, мой друг.
— Мне мужаться? — заговорил Фово, вытирая слезы и глядя на доктора с мрачной улыбкой. — От зверства я уже давно стал трусом. Мне уже давно следовало убить князя, да не хватало храбрости. Я находил более удобным, чтоб Анатоль отомстил за меня. Храбрости хватило только на то, чтобы мучить жену изо всех сил.
— Жозеф, каждая минута дорога. Уже шесть часов вечера; ответь мне на некоторые необходимые вопросы.
— Как? Ты надеешься?
— Надеюсь ли? Да ты смеешься надо мной. Еще бы! Я убежден, что завтра ты будешь у ног Марии и она скажет: «Жозеф, я прощаю тебя». И завтра вечером мы вчетвером отпразднуем возврат вашего счастья и будем сидеть здесь же за обедом, как три месяца назад. Вам счастье по-кажется слаще прежнего, потому что оно было прервано этими ужасными месяцами. Но потерпи еще немного, и когда ты опять станешь веселым, доверчивым и сможешь выслушать суровую правду, то я тебя хорошенько распеку.