Жертва
Шрифт:
Захватив Кварели, они сомкнутым строем надвигались на деревни северной Кахети, захваченные иранскими войсками. Отчаянное сопротивление сарбазов только множило славные победы старого Анта. С яростью выкрикивая «месть за Датвиа и Чуа!», тушины, сметая заслоны, ворвались в Греми. Бой начался с первыми лучами солнца, и уже в вечерней мгле пал последний изрубленный сарбаз.
Оставив в Греми небольшой отряд для охраны трофеев, горные тушины двинулись на Белакани, охватывая Алазанскую долину с востока.
Перебравшись на левый берег Алазани у брода Турдо, тушины бросились к укреплениям на полуостровке и были осыпаны тучей стрел. В стремительном натиске витязи овладели крутым берегом и показались перед Белакани. Рассеяв ошеломленный иранский гарнизон, тушины захватили Белакани, заняли деревни Джары и Кахети, кинулись на переселенцев и загнали их в трясины и болота.
Уничтожая мужчин, тушины погнали толпы женщин и детей через Чари на Илису к иранской дороге, по которой два года назад шах Аббас угонял в Иран народ Кахети. И за слезы и кровь, пролитые тогда кахетинцами, тушины сейчас мстили кровью и слезами иранцев. Они гнали их к низовью Алазани через Бахчатлу и Месабруци, присоединяя все новые толпы ненавистных переселенцев.
Сопротивляющиеся сарбазы сметались, как соломинка ураганом. Кожаные сумки тушин распухли от отрезанных кистей.
Орды переселенцев заполнили теснины Упадари. Плач, стоны, мольба потрясали ущелье.
На привале ниже Курмуха Мети с передовыми тушинами наткнулся на отряд Папуна. Он разыскивал Анта для передачи просьбы Георгия выбить засевшего в Загеми ганджинского хана.
Папуна оглядел ободранных и изнуренных персиянок и укоризненно покачал головой:
– Э, тушины, разве Георгий Саакадзе с женщинами и детьми воюет? Почему повозки отняли?
Папуна поднял худенькую девочку со спутанными кудрями и черными заплаканными глазами. Сердце Папуна сжалось, он вспомнил маленькую Тэкле: «Брат, мой большой брат, не трогай маленьких девочек, они не виноваты».
Взял Папуна при молчаливом одобрении Мети из обоза три арбы, скинул торбы с кормом и разместил в арбах детей. Пошарив в карманах, Папуна отдал все абазы и марчили женщинам.
Когда зеленоватый свет луны залил упадарские вершины, переселенцы уже были изгнаны в моваканские степи. Отсюда начались владения Ирана.
Очистив восточную Кахети от переселенцев и иранского войска, тушины повернули за Анта Девдрис на Загеми.
В упорных битвах отвоевывая деревни и города, горные тушины прошли Сарыляр, Кясаман, Караагач, обратили под Гибани в бегство ганджинцев и бросились в Загеми…
После двадцатидневной борьбы с шахскими войсками и погони за бегущим то в одну, то в другую сторону врагом грузины расположились в Лочини, на последнем привале перед Телави. Дружинники по нескольку суток не слезали с коней, многие падали от усталости.
Саакадзе объявил: «Две ночи и день отдыха. Впереди предстоит бой с прижатым к Телави войском Пеикар-хана».
Рассвет. Глубоким сном дышит лощина. Только часовые, сменяющиеся каждые два часа, чутко прислушиваются к шорохам леса.
Даутбек, Дато, Димитрий, Гиви и Папуна всю ночь оберегали Лочини от внезапного нападения врага.
– Ложитесь, ваша бодрость больше всего нужна, – сказал Саакадзе, оглядывая молчаливые сторожевые башни, с которых сползал белый туман. – Там, наверно, Мухран-батони.
– Такой бодрости давно не испытывал, Георгий! Врагов гоним, а?! Сколько лет томились таким желанием! – И Даутбек хлопнул по рукоятке шашки.
– Дураки дружинники, носы затыкали, разве от живого врага не хуже падалью несет? – возмутился Димитрий.
– Может, и хуже, но только не замечаем, и кони не волнуются, – проговорил под общий смех Гиви.
Саакадзе не дал увлечь себя веселостью друзей и приказал зайти в шатер и немедленно заснуть. Охрану лощины до вечера Георгий поручил Зурабу Эристави, накануне подошедшему с низовья Иори, где арагвинцев сменили кахетинские тушины.
Саакадзе перекинул через седло сумку со стрелами и в сопровождении Эрасти и десяти арагвинцев выехал на охоту в ближайший лес.
– Уединился, на коне ему лучше думается, – сказал Даутбек, растягиваясь на бурке.
– На коне человек в полтора раза умнее, – ответил Димитрий, устраиваясь поудобнее.
– Дорогой Гиви, прошу тебя, никогда не слезай в коня, – пошутил Дато.
– Что ж, с детства мечтал умереть на коне, – сквозь сон проговорил Гиви.
На этот раз никто не рассмеялся. Папуна тихо вздохнул.
«Барсы» угадали: Саакадзе ехал в глубокой задумчивости, не замечая ни зайцев, шнырявших под ногами коня, ни насмешливо улыбнувшуюся ему вслед взъерошенную лисицу, ни оленя, озадаченно смотревшего на него из зеленой листвы.
Саакадзе обдумывал взятие Телави. «Врагов с приходом ширванцев и ганджинцев опять стало не менее ста тысяч. Позади тоже не друзей оставили, но Шадиман не допустит сейчас своих приверженцев ударить нам в спину. Князь царствовать собирается, значит, против церкви не пойдет. Конечно, осведомлен о моей беседе с католикосом. Да, хорошо вышло… Спасибо Трифилию: два года церковь подготовлял к моему возвращению. Теперь сколько идет за мной? Десять тысяч дружинников и народное ополчение, семь под началом Мухран-батони, четыре с кахетинскими князьями и три у Зураба. Значит, двадцать четыре тысячи. Неплохо! Потом тушины, хевсуры и пшавы, там тоже не меньше десяти. О-о, Саакадзе, как ты разбогател!»
Георгий вдруг повеселел. Он подкрутил усы и похлопал по шее Джамбаза. «В бою незачем считать врагов, сколько добрый бог послал, столько и рубить. Но когда обдумываешь план, всегда, как купец, лишнее надо накинуть. Своих, напротив, лучше уменьшать, могут опоздать, попасть в засаду, или князья надумают повторить Ломта-гору… Все надо предвидеть… Значит, у меня с хевсуро-пшавами и тушинами двадцать тысяч, а на четырнадцать княжеских буду рассчитывать, но не слишком. Так лучше. Но главная моя сила – ярость народа».