Жертва
Шрифт:
— Почему, хотелось бы знать? — поинтересовалась девица.
— О, и вам, кстати, тоже. — Олби улыбнулся своей особенной, косой улыбкой. — Зачем вы их поете? С этим надо родиться. Вы с этим не родились, нет, и нечего браться не за свое дело.
Тут подала голос жена:
— Не обращайте внимания, вы очень мило поете.
— А-ах, ну еще бы, — презрительно кинул Олби.
— Что ж, спасибо, мистер Олби, — сказал Гаркави. — Это чудная песня.
— Пой, пой дальше, Дэн, — науськивала его Фебе Уиллистон. И Левенталь сказал:
— Допой уж до конца.
— Да-да, сейчас. — И Гаркави начал балладу сначала.
— Нет,
Жена покраснела, сказала:
— Керби, ну зачем ты так.
— О, не беспокойтесь, мадам. — Гаркави втянул подбородок, скрестил на груди руки и посверкивал круглым глазом.
— Ты пой, Дэн, — сказал Левенталь.
— Спойте псалом. Пойте-пойте, разве я против. Спойте псалом какой-нибудь. Я с удовольствием послушаю. Ну, давайте. Нет, правда, — не унимался Олби.
— Я псалма ни одного не знаю.
— Ну, любую еврейскую песню. То, что вас действительно забирает. Спойте про мамочку.
И с пьяно-сосредоточенным видом, весь подавшись вперед, уставив локти в колени, якобы изготовился слушать. Он лопался от удовольствия; он улыбался девице, улыбался Гаркави; даже Левенталю перепал ласковый взгляд. Жена Олби потихоньку норовила от него обособиться. Уиллистоны конфузились. Олби был им не просто знакомый — друг, Уиллистон потом еще лез оправдываться, пытался как-то объяснять это безобразие.
Вот, собственно, и все, что произошло. Левенталь бесился, естественно, но не долго. Плюнул, забыл. И Олби подумал, что он способен из-за такой ерунды взлелеять столь сложную месть? Значит, идиот. И масштаб оскорбления сильно преувеличен, и ах, скажите, как он тонко умеет поддеть. Или он думает, что в тот вечер открыл что-то новенькое? Значит, тем более идиот. «Ну, положим, я бы и затаил злобу, неужели бы я так себя вел? И что он себе позволяет? Что о себе возомнил?»
Одно то, что он попросил Олби вывести его на Редигера, само по себе ведь показывает, во что он ставил тот эпизод. Знакомый Уиллистона тогда как раз вернулся из Аризоны, Левенталю пришлось искать новое место. Уиллистон написал ему отличное рекомендательное письмо, с ним было удобней куда-то соваться. И все равно — несколько месяцев прошло, пока его взяли в «Берк — Бирд и компанию», и за эти месяцы он извелся, стал снова конфликтным, трудным, обидчивым, то ни с того ни с сего на кого-то окрысится, то ударится в панибратство. До Уиллистона дошли слухи, он вызвал его, долго и нудно отчитывал. Левенталь надулся, взвился, предлагал Уиллистону вернуть письмо — глупость, теперь-то ясно. Но ему показалось, Уиллистон жалеет, что его написал.
Он сам надумал прощупать Олби насчет работы у Дилла. Уиллистон идею одобрил, возможно, он и поднажал на Олби, чтоб представил его Редигеру. Или Олби самому захотелось загладить свое хамство. Уиллистон на этот счет распинался, все хотел разобъяснить. Надо знать Олби, когда он трезвый: умный, достойнейший человек. А у пьянства семейная подоплека; новоангликанское воспитание; там даже священники были в роду; ему надо сбросить это давление, а сбросит, он станет другим человеком. Левенталь поддакнул рассеянно — бывает, бывает; да он и не держит на него особого зла. «Я буду ему очень обязан, если он организует мне эту встречу. Даже забавно — устроиться на службу по такому блату».
Та встреча в «Диллс Уикли» до сих пор саднила занозой.
Редигер чуть не час его протомил в прихожей, потом еще минут пять уже в кабинете. Наблюдал, как несколько буксиров волокут по реке грузный лайнер, стоял спиной. А когда повернулся, Левенталь сразу понял, что ничего ему тут не светит; Редигер еще рта не открыл, а он уже понял, что зря притащился. Редигер этот был коротышка, широкомордый и красный и пронзительно-рыжий. Светлая щетка усов, вислый, мощный нос, широко раздвоенный на конце. Заговорил быстро, напористо, безапелляционно, сиплым басом. Левенталь сразу подумал: «Я, видно, не вовремя». Так он потом и не мог разобраться, то ли попал Редигеру под горячую руку, и потому он на него напустился, то ли Редигер вообще так обходится с теми, кого не хочет брать, кто зря отнимает его драгоценное время. В тот вечер, отчитываясь Гаркави, Левенталь говорил: «Он кипел, как котел. В жизни не видел ничего подобного».
— Ну? — сказал Редигер и положил кулаки на стол. Будто пресекая желание сразу опять отвернуться к окну. Левенталь только рот открыл, он резко его оборвал: — Нет вакансий, нет вакансий. Все забито. В другом месте поищите.
Левенталь промямлил:
— Я думал, у вас есть место. Я не знал… Разве мистер Олби вам не говорил насчет меня?
Меж тем Редигер его оглядывал. Они были на шестидесятом этаже здания Дилла. Солнце таилось внизу, за скучными, черными, потускнелыми шпицами и уступами небоскребов.
— Опыт какой? — буркнул Редигер.
Левенталь сказал.
— Нет-нет, это отставьте. В газетах каких работали?
— Ни в каких. — Левенталь начинал уже раздражаться.
И тут Редигера взорвало, понесло:
— Какого же дьявола вы у меня отнимаете время? Зачем пожаловали? Убирайтесь. Господи Иисусе, припереться, отрывать человека от дел, не имея ни хрена за душой!
— Извините, что побеспокоил. — Левенталь говорил скованно, скрывая свое смятенье.
— Наша профессия — новости. Если у вас нет ни малейшего опыта журналистской работы, вам тут делать нечего. У нас тут что, по-вашему, — курсы подготовки?
— По-моему, я такую работу осилю. Я читал ваш журнал, и мне кажется, я это осилю. — Он подыскивал слова, спотыкался, он свесил голову.
— A-а, вам кажется? Кажется вам?
— Да… — Левенталь уже немного оправился. — Я не знал, что мой опыт вам не подходит. У меня тут письмо мистера Уиллистона. Он сказал, что вас знает. — Левенталь полез в карман.
Но Редигер уже орал:
— Не надо мне никакого письма!
— Но мистер Уиллистон сказал, что не видит оснований опасаться, что я вдруг не справлюсь с такой работой…
— Кто его спрашивает. Плевать мне, что он сказал.
— Мне кажется, он за свои слова отвечает. Я уважаю его мнение.
— Я сам свое дело знаю. Оставьте в покое вашего Уиллистона. Я сам могу судить, кто мне требуется. Вы не подходите.
— Возможно, вы свое дело и знаете, — сказал Левенталь вяло и ровно, набычась. — Тут я не спорю. Но что такого особенного в вашем журнале? Я его читал, я уже говорил. — Сунул в рот сигарету, без спроса потянулся за спичками у Редигера на столе, отломил одну, чиркнул, запустил в пепельницу. Злой, как струна натянутый, он ухитрялся изображать холодную невозмутимость. — Всякий, кто может два слова связать, вам так напишет. Если бы вы попробовали человека и сказали, что он не подходит, вот тогда я сказал бы, что вы свое дело знаете. Это выдумка, мистер Редигер, — насчет газетного опыта.