Жертва
Шрифт:
И кажется, едва удержался от грязного слова.
— Не надо провожать! — воскликнула Золотинка, сверкая глазами. — Я ухожу. Совсем.
Она распахнула оконную занавеску во всю ширь — небо обнажилось светом, берег поплыл, утратил неизменность и пришел в движение. По застылой, еще совсем ночной воде расходящейся полосой тянулась взбитая веслами рябь; мерный, как вздохи, слышался скрип уключин. Над каменистым яром по левому берегу Белой, осиянная солнцем, горела вершина скалы. Утреннее солнце всходило позади гор и потому обращенные к реке увалы и самый плес лежали в нетронутой тени.
Золотинка не мешкала. Одним взглядом схватила она это дивное зрелище и нырнула в оконный проем, перекинувшись животом через опору, так что чародей только-только не получил ногами в лицо. Плюхнулась она на спину довольно неловко, а когда всплыла, обнаружила резную корму насада далеко от себя саженях уже в пятнадцати. Рукосил глядел, высунувшись из окна по пояс.
Снизу по реке выгребал другой корабль, ряды длинных весел широко забирали по сторонам, а намокшая одежда стесняла движения. Нужно было поспешать, чтобы не попасть под весло.
Золотинка выбрала правый берег, здесь более пологий, чем левый, и через малую долю часа выбралась по осклизлым камням на сушу. Отжать одежду можно было в укромном распадке; тут Золотинка дождалась, когда пройдет караван. Потом пробралась на коленях в колючие заросли, растянулась на траве и без единой мысли уснула.
Солнце стояло высоко, когда Золотинка очнулась. Низкий терновник не давал тени, от жаркой духоты разламывалась голова, и Золотинка, потягиваясь, застонала. Но только совсем уж продравши глаза, она осознала, что разбита болезнью. Эти тягучие расслабленные ощущения трудно было объяснить солнечным ударом и жарой. Скорее уж огневица или моровая язва, как описывают их врачебные сочинения. Но чума, откуда ей взяться?
Непривычно жесткий затылок разве что не потрескивал под рукой. Ничего не хотелось, вялость в мыслях, расслабленность в теле. Все ж таки, хоть и не сразу, пришлось сесть и осмотреться. Высоко в небе парили немногим крупнее точки орлы. Если это были Рукосиловы соглядатаи, высоко же они забрались. В кустах шебаршилась и посвистывала всякая мелкая птаха, слишком суетливая и бестолковая, чтобы она заслуживала внимания.
А на реке — Золотинка встала — выгребали вверх по течению сечевики, два струга человек по тридцать. Полуголые, в ярких шапках гребцы. Не слышно было песен и громких разговоров, даже скрип уключин едва различался — сечевики чуяли великокняжеские суда и держались настороже. Берега, похоже, их не особенно занимали, они не ждали ни врагов, ни друзей, и главное, не ждали добычи. В этом глухом краю оседлого населения, считай что, и не было — сечевики не позволяли распахивать землю и потому удерживали свою зыбкую власть на десятки и сотни верст окрест.
По малом времени Золотинка отправилась искать ручей. Широкая ложбина, сплошь заросшая тальником, глубоко вдалась тут в берег и, незаметно поднимаясь, переходила в лесистые нагорья. Ручьи сбегали повсюду, и скоро Золотинка услышала легкое журчание: мелкая быстрая речка струилась между камней.
Перегнувшись с бережка, Золотинка сунула голову в ледяную воду, и как будто бы полегчало. Нужно было бы теперь искать тропу и что-то похожее Золотинка как будто видела. Она вернулась назад, но обнаружила не тропу, а заброшенную дорогу, настоящую мостовую из ровно уложенных камней, между которыми пробилась высокая трава. С боков дорогу теснил кустарник, но идти можно было не дурно.
Справа посверкивала речушка, старый шлях уводил понемногу на плоскогорье, прочь от Белой. В скором времени Золотинка вступила под высокие своды дубравы и еще раз спустилась к воде, чтобы окунуть голову.
Павшие деревья загромождали во многих местах дорогу, но сподручнее было перелазить замшелые стволы или обходить стороной вывороченные корневища, чем искать тропу в непролазной чаще — Золотинка держалась мостовой. Стало совсем тихо, птичий гомон остался на опушке, тесно сомкнутые вершины дубов и кленов скрывали от крылатых соглядатаев. Золотинка не замечала тихого покоя дубравы — нестерпимая головная боль изводила ее, приходилось сжимать виски и останавливаться со стоном, чтобы зажмуриться. Плохо запоминая дорогу, тащилась она в поисках подходящей норы или берлоги, какого никакого убежища, чтобы свалиться там и залечь, как раненый зверь.
…Но никак не могла миновать побелевший скелет поперек дороги. Сквозь глазницы и ребра проросла крапива; можно было различить клочья истлевшей одежды… Серебряная пряжка на изъеденном плесенью ремне. Ржавый нож словно пророс сквозь распадающийся чехол.
Золотинка тупо стала, напрасно пытаясь сообразить, нужно ли испугаться и повернуть назад. Никак не получалось припомнить, чем же руководствуются в таких случаях благоразумные люди. Голова ломила так, что все казалось едино: что возвратиться к реке в лапы к сечевикам, что углубляться и дальше в царство мертвых, где человеческая нога не ступала, наверное, с незапамятным времен… или выбираться на безлесные кручи, чтобы облегчить службу пернатым соглядатаям Рукосила.
Во всяком случае, определенно, в лесу было не так жарко… и это решило дело. Не тронув скелет, Золотинка обошла заросли крапивы, и пошла по дороге, прокладывая путь среди редкой, но высокой травы.
Немного погодя повстречался ей крутой каменный мост, сплошь обросший ракитником; по правую руку она приметила омут, где можно было искупаться, и торопливо поскидала одежду. Окунувшись раз и другой, Золотинка осталась в холодной воде и замерла, приглядываясь к переполошенной речной живности. Мысль о еде не всходила в помраченную голову, но стоило только потянуть руку, как целая стайка рыбы-пеструшки, форели, послушно рванулась на зов — Золотинка бросила рыбку на траву, бездумно и мимоходом, а не из какой осознанной необходимости. Рыба давалась легко, вообще без усилия. Можно было прогнать ошалелый косячок вокруг себя и меж голых ног…
Забавляясь, Золотинка осознала, что боль уходит, проваливается куда-то, как хлынувшие через выбитое дно воды. В пустеющей голове остается шум. И понемногу возвращаются мысли. Не совсем доверяя еще подозрительно быстрому, почти мгновенному исцелению, она медлительно вскарабкалась на откос, где продолжали биться и поскакивать рыбешки, и безотчетным движением потянулась отжать волосы, которых однако не было.
И так с занесенными вверх руками, забрызганная и холодная, ахнула она, прохваченная ознобом, — на краю прогалины седой волк.
Матерый лесной убийца ростом с теленка. Свалявшаяся шерсть висела лохмами, красные, воспаленные глаза не мигали.
— Послушай, приятель, — чужим голосом сказала Золотинка, опуская руки, — я дам тебе рыбу.
Она не решилась нагибаться, опасаясь что зверь бросится, а легким манием пясти, не оборачиваясь к реке, вызвала из глубин омута две-три пеструшки и бросила их что было мочи внахлест на берег. Резвые рыбешки подскочили выше колен и шлепнулись одна за другой между Золотинкой и волком — зверь попятился.