Жертвы дракона
Шрифт:
— Отдай, — кричала она, — лишнего чертенка, семя чужое!
— Лишнего взяли, — вопила Майра не своим голосом. — Это — мой сын!
— Этот чужой, — кричали женщины с насмешкой и яростью. — Оба чужие. Отдай, проклятая!
Они душили ее за горло, царапали ее тело ногтями и как будто хотели отодрать ее по клочкам от обреченной жертвы.
Минута — и Майра отлетела в сторону, ударилась о землю, потом подобралась, села на песке, обхватив колени руками, вся скорчилась, как груда лохмотьев, и застонала долгим, унылым, неторопливым
Мальчик уже был в руках Спанды. Он был, как в столбняке, от ужаса. Глаза его выкатились. И из полураскрытых губ вырывался такой же жужжащий стон, как у матери.
— Давайте чашу, — сказал Спанда.
Женщины тотчас же достали из мешка огромную чашу осеннего Хума. Спанда вынул из-за пояса длинный костяной кинжал и вонзил в горло жертве. Струя крови брызнула вверх, навстречу дневному светилу.
— Солнце, тебе, — сказал Спанда. Потом повернул мальчика над деревянной чашей. Кровь стала цедиться из детского трупика, как будто из сосуда с узким горлышком.
— Идите сюда, — сказал он Анакам.
Они подошли и стали кругом.
— Это вино кровавое, — сказал Спанда. — Хум жертвы солнцу. Возьмите и творите помазание во имя Солнца Отца.
— Солнце, дай защиту!.. — возопили Анаки.
Они опускали в чащу два пальца, макали их в теплую кровь, потом проводили на лбу длинную черту и бормотали: "Провожу реку багровую; все духи утонут, враги захлебнутся".
— Пейте от этой крови, — сказал Спанда.
Огромная чаша с чудовищным алым напитком стала переходить из рук в руки. Все нагибали ее через край и мочили в ней губы, наблюдая, чтобы осталось другим.
Все Анаки, мужчины и женщины, здоровые и умирающие, даже грудные дети вкусили от жертвенной крови.
Только Майра сидела на земле, уткнул голову в колени, и стонала монотонно, как стонет ночное ненастье.
— Майре помазание, — приказал Спанда, и двадцать рук протянулись к несчастной матери. Они откинули ей голову и провели на лбу ту же кровавую черту, потом поднесли ей к устам ужасную чашу. Майра не сопротивлялась, она послушно нагнула голову и вкусила жертвенной крови от собственного сына, потом отклонилась назад, упала на землю и застыла без движения, как будто кровь в ее устах стала могучим ядом, убивающим, как молния.
ГЛАВА 12
Юн промчался через площадку и бросился в лес по той же вчерашней дороге. Он несся, задевая ногами молодые деревья, и ему казалось, что от его ударов деревья гнулись, как от ударов лося.
Заяц выскочил навстречу и шарахнулся в сторону, точно такой же заяц, какого они вчера поймали и отпустили живьем, чтобы он унес с собою болезнь Мышонка.
— Зайцы живы, а мой Мышонок умер, — подумал Юн и снова завыл от боли и от гнева. — Подлые, подлые, подлые! — выкрикивал он, и слово это обращалось одинаково и к богам, и к людям-соплеменникам, которые не были взяты мстительным Реком.
— Моего забрал! — сердито крикнул
Он опять задел ногою за дерево и больно ушиб колено и света не взвидел от ярости. Даже сына он положил на мох, и, выхватив из-за пояса каменный топор, быстрыми движениями стал обрубать враждебное дерево кругом ствола.
— Вот тебе, вот! — приговаривал он сквозь стиснутые зубы.
Каменное лезвие отскакивало, крепкая дубовая ручка подозрительно трещала, но Юн удвоил усилия, и, наконец, дерево погнулось, треснуло в разрубе и с шумом упало на землю.
— Что, будешь? — спросил Юн с мстительным торжеством и хотел подобрать трупик, но ему пришла в голову новая мысль. Он отыскал два крепких сухих сучка, быстро сделал прибор для вытирания огня, добыл искру, развел огонь. Потом отрубил кусок ствола в три локтя длиною и стал выжигать огнем черное дупло, как выжигают челнок из толстой осины. Он сделал для своего сына погребальную колоду, чтобы дикие звери не съели его тела. Ибо особенно любимых покойников, в отличие от прочих, Анаки хоронили в колодах и подвешивали на деревьях.
Он выровнял бока колоды своим крепким ножом из лосиного рога, потом стал пригонять крышку из толстых, ровно обрезанных палок. Когда все было готово, он поднял маленький трупик.
— Прощай, Мышонок, — сказал он раздирающим голосом и приложился лицом к шее своего ребенка, чтобы втянуть в себя запах сына, как делали Анаки вместо поцелуя. Но знакомого запаха уже не было. Тело Мышонка пахло смрадом, как тухлое мясо из летних запасов. Сердце Юна сжалось, охладело и стало, как труп.
— Прощай, дитя, — повторил он безжизненным голосом. Постлал мху в колоду, опустил туда труп и вбил верхние палки на место. Потом отыскал вблизи высокое дерево, подхватил на плечо тяжелый гроб и полез по сучьям вверх с ловкостью бурого медведя, который влезает к пчелам за медом.
На половине вершины он укрепил колоду в развилке ветвей и крепко привязал ее стеблями лиан. Теперь тело его сына было укрыто от хищников и непогоды.
Он мало думал о том, что ему делать дальше. Хотел было остаться на дереве, у гроба, но что-то будто столкнуло его вниз на землю.
Он, впрочем, не ушел, сел тут же, под деревом, протянул ноги и сложил руки на груди. До самой ночи он не ел и даже не пил и ни о чем не думал. И ему казалось, что тело его деревенеет и ноги пускают корни в холодную землю, и волосы шуршат, как листья, и весь он обращается в такое же бездушное, безжизненное дерево.
Пришла ночь. Месяц вышел на небо и заглянул в лес. Юн поглядел и увидел, что месяц движется так низко, что даже задевает за вершины деревьев и прыгает между ветвей, как белая жаба. Еще минута — и месяц спустился на землю и стал подходить к колдуну.