Жесткая посадка
Шрифт:
– Говорят. – Костистое, морщинистое лицо Шергина перекосило, на него было страшно смотреть. – Говорят люди, которые знают, что уже произошло! Говорят люди, привыкшие получать каждые шесть часов разведданные со спутников! Говорят люди, тренирующиеся на компьютерных симуляторах, на которых щёлкни кнопкой – и можешь переиграть обратно ход истории! А тогда всё было взаправду! Не было обратной кнопки! Немцы на Неве, немцы на Волге, немцы от Москвы в двухстах километрах! Конечно, мы бы не оставили их там навсегда! Мы всё равно закончили бы войну в Берлине! Страна собралась бы с силами, зализала самые страшные раны, подросли бы солдаты, прошли бы подготовку – и мы снова начали бы войну, но уже не на их – на наших! условиях. Но всё обошлось. И этот документ. Лучше бы никто не знал о том, что он когда-нибудь существовал.
Игорь Ухонин, он же Ух
Ухонин и Степан вернулись на катер затемно. Я к тому времени уже давно дремал, будучи в полном психическом шоке от свалившихся на меня за какие-то трое суток перемен. Шуточное ли дело – стать из вполне так себе среднепреуспевающего владельца салона цифрового оборудования изгоем, убегающим за рубеж России, пролететь «на перекладных» на военно-транспортных самолётах через всю страну и оказаться на катере постройки времён Второй мировой войны на берегу Охотского моря?
Василич возился в рубке, занимаясь какими-то своими делами. «На нормальном пиратском корабле должен быть одноногий моряк, – вспомнил я его последние слова, – а на нашем корабле есть моряк без обеих ног. Так что наше судно вдвойне нормальное». Я опёрся на край койки и нащупал ладонью какой-то твёрдый, выступающий и очень неудобный предмет. Я отвернул матрас в сторону – под ним лежал армейский карабин, блестящий и смазанный.
– Эй, Москва, лезь наверх, будем укладываться! – заорал откуда-то Ух. Хотелось сказать ему, что он «Москва» не меньше моего, но я промолчал.
Палуба нашего кораблика тоже была сварена из толстых стальных листов, окрашенных серой краской, потому была скользкой и звенящей. Степан и Ух выходили в посёлок в высоких болотных сапогах и сейчас стояли под бортом по колено в воде. Вода прибывала и прибывала.
Я встал над бортом и принялся принимать многочисленные мешки, коробки и ящики с маленького прицепа, который тащил за собой милицейский УАЗ. Из его двери с водительской стороны вылез кавказский человек в форме, тоже в болотных сапогах, невероятно походивший на петлюровца, и забрался на борт.
– Два внизу, два вверху, так быстрее, панымаешь? Ты из Москва точно приехал? Икру закупать? Будет не хватать, я добавлю!
– Брось трепаться, Ашот, круглое – катай, плоское – кидай, вода поднимается!
– Зачэм кричишь – я здесь двадцать чэтыре года живу, и она два раза в дэнь поднимается, два раза в дэнь опускается. Надоэло! Успэем!
Должен сказать, что этот кавказский говор, неотъемлемая черта московских рынков и площадей, вдруг необъяснимым образом на меня подействовал умиротворяюще. «Вот ведь, дыра какая, Джек Лондон полный. Пиратские капитаны, браконьеры, контрабандисты наверняка – и живёт такой мирный армянин, милиционером служит, людям помогает».
Вдвоём с Ашотиком мы быстро управились с грузом, он напоследок спустился в каюту, выпил по стопарю с Василичем и со мной, ещё раз напомнил, чтобы, если мне не хватит икры, обратился к нему, Ашоту Айрапетяну (и я почему-то не сомневался, что здесь, в Умикане, его знает не только каждая ныне живущая собака, но и все неродившиеся на несколько поколений вперёд), и уехал. Автомобиль бодро пропахал по воде почти полкилометра и только после этого выбрался на берег.
– Хороший человек Айрапетян, – проговорил Ух, закончивший укладывать груз в трюмы. – Сколько его знаю, всегда здесь жил. Женат на местной. Детей у него шестеро. Денег зарабатывает – жуть. Говорит, в Армении можно два дома построить. Вот, дескать, получит он как милиционер российскую пенсию, и уедет.
– А на хрена ему пенсия – при таких деньгах?
– Да чёрт его знает. Наверное, просто присказка у него такая. И не уедет он никуда. А если уедет – полпосёлка без него развалится.
Палуба под ногами чуть заметно качнулась.
– Ага, прилив подошёл, поднимает карапь наш. Скоро дизель заведём, пойдём в горло. Там будем стоять до ноля часов, потому что понедельник. С ноля будет вторник, выйдем в море. Здесь обычай такой.
С моря подул слабый, но пронизывающий ветер.
– Так что ты говорил о твоём друге индейцев, Зимгаевском, вроде долга, что ли?
– Да знаешь, дело такое… Мы же знакомы с первого курса. Причём я в лётном был, а он в Москве учился. Мы встретились на соревнованиях. Оба были пистолетчики, молодые, активные, шило в заднице у каждого – в пол-аршина. Оба азартные, делили первые места, койки и баб, чего греха таить. Потом я из спорта ушёл, как большинство, – курсе на пятом, а он продолжал заниматься – мелькал в газетах то здесь, то там. Его многие знали. А я по распределению сюда попал – тогда в Хохотске отряд стоял. Три «аннушки» – то есть «Ан-2», самолёты, и пара «четвёрок» – был тогда такой вертолёт «Ми-4», теперь повсеместно вышедший из употребления. Стояла зима, мы возили груз к старателям в верховья Алдана – четыреста километров в один конец, очень сложные заходы на посадку, да и по дороге перелетать Хребет… Вроде как ерунда для самолёта – две тысячи метров, но всё равно – лезешь какими-то ущельями, они чёрт-те какие, если можно сэкономить топливо – стараешься в обход – в общем, никто не любит лазать теснинами. Особенно если у тебя крылья по бокам. На «Ан-2», правда, разбиться сложно, но можно: он планирует со снижением один к восьми – на километр потери высоты пролетает восемь кэмэ по горизонтали. Люди делали. Вот и мы туда же. Преодолеваем перевал – он восемьсот метров – за ним снижаемся – и мотор глохнет в воздухе. Глохнет и не заводится, а внизу – ущелье буквой «зю» и обрывы по обеим сторонам! В общем, сели мы посреди морены – каменной реки, снег рыхлый, камни внизу, как стол, как мы не капотнулись [14] – до сих пор ума не приложу. И шасси не сломали. Широка страна моя родная, много в ней невиданных чудес… И не взорвались мы потому, что командир успел зажигание выключить. «Ан-2» на бензине летал, полыхнули бы так, что Богу жарко стало… Вылезли мы из кабины: у командира нога сломана, мы с «бортмешком», правда, ушибами отделались – и соображаем, что дальше делать. Ущелье узкое, радиосвязи никакой, горы закрывают. Как нас искать будут, мы знаем – чтобы горючее сэкономить, мы дали маршрут круговой, а сами напрямик полетели. Вот через это ущелье, как раз… То есть, где нас искать – все знают довольно приблизительно, а точно – не знает никто. При этом – заметьте! Месяц – декабрь, лётного времени – пять часов, и на улице – минус сорок только так давит. Командир – Андрей Алексеевич, так его звали, – говорит, так, ребята, мы на земле, никому не приказываю. Можно идти до посёлка Нитя, здесь, на побережье. Вниз по реке и только вниз. Восемьдесят километров. Там у них фактория, радиостанция, всё путём. Приходите, вызываете вертушку, летите за мной. Есть другой вариант. Сидеть всем здесь и следить за небом. Иметь наготове фальшфейера и шашки. Имейте в виду, нас будут искать, пока не найдут. Просто найти могут слишком поздно…
14
Перевернулись через капот – лётный термин.
Ух взял из пачки новую сигарету и продолжал:
– Стало быть, никто из нас никуда не пошёл. У нас на Севере много разных случаев знают. Случаев много, а суть одна. Если куда-то пошёл – от избушки, от базы, от самолёта – шансы выжить резко уменьшаются. Что тебя ждёт на дороге, ты не сильно знаешь. Но на базе или возле самолёта ты знаешь точно: вот оно – горючее, вот она – гарантированная жратва, вот оно – укрытие, вот оно всё. И этого «всего» – уже достаточно, чтобы жить. А искать тебя будут по-любому, при Советской власти такого не было, как сейчас, – сперва бабки плати, потом тебя искать будут. И любой упавший пилот знал – через три пропуска связи, то есть через два часа, срабатывает тревога, начинает полёты «Ил-14», самолёт-разведчик, находит точку, потом взлетают «вертушки», эвакуируют… Ничто авиация без взаимопомощи.
Поставили Лексеичу шину на ногу, как смогли, нас этому в училище учили. Сами распаковали примуса, сделали в фюзеляже выгородку, которую отогревали этим примусом, снегом замуровались, чтоб тепло никуда не уходило, понимаешь, спальные мешки разложили… Но вот с точкой падения нам сильно не повезло. Здесь, в Хребте, таких мест много – полностью закрытых, сверху щель метров в двести, спереди – просмотр пятьсот и сзади – триста. Каменный мешок, понимаешь. И углов, под которыми можно в него заглянуть, – очень и очень немного. Да ещё надо знать, что в него надо заглядывать – здесь таких ущелий десятки, если не сотни. В одно из них и твой ероплан завалился, помяни моё слово.