Жесткая проба

Дубов Николай Иванович

– Чего стоишь? – говорит он. – Проходи, не задерживай людей...

Как легко теперь. И как было трудно тогда. Нет, не бывает в жизни лёгких; дорог, если тебе не «наплевать на всё»... Легко быть смелым, если смелость твоя ни на что не нужна; легко быть честным, если нет соблазнов и тебе ничто не угрожает; легко не ошибаться, если ты ничего не делаешь и ни за что не отвечаешь; легко быть принципиальным, если принципы твои только для тебя, если совесть у тебя глухонемая, вместо души холодная жаба, а сердце пусто, как бубен... Но если всё так, человек ли ты? И зачем ты? А если ты человек, иди вперёд, как бы ни была трудна дорога, как бы ни цеплялось за тебя прошлое, вчерашнее, как бы ни хватало тебя за

пятки или за душу, пытаясь удержать, остановить. Стряхивай, отбрасывай его и иди, иди дальше... А прошлое ещё живет рядом с тобой. Оно оборачивается то дядей Трошей, то баптистами, то пакостным символом веры Олега Витковского, то Гаевским, то кажимостью иванычевых, то Витькиным тщеславием и обидой, то страхом Калмыкова, то царскими символами, которые стремятся внедрить в современную жизнь... Это всё из вчера, оно ещё живет сегодня, но его не должно быть завтра. И его нельзя жалеть, перед ним нельзя отступать, иначе оно обволочет, засосет и поглотит. Прошлое не уходит само, его можно только уничтожить. И смотри внимательно: прошлое удивительно ловко умеет прикидываться настоящим и даже будущим!

Где-то возле шихтового двора свистит паровоз. Алексей узнает его – 9П-782. Голосистый «крестник». Тоже скандалист... Нет, работяга!

Голомозый стоит возле табельной доски, обиженно поджав губы. Надувайся, надувайся...

Федор Копейка уже возле своего долбежного, и крылья носа у него уже запачканы. Увидев Алексея, он широко улыбается.

– Эй, кустарь-одиночка, привет!

Алексей подходит и тоже радостно улыбается.

– Здравствуй... Слушай, Федя, я только одного не понимаю: вот когда меня на треугольнике прорабатывали, ты же был не согласен?

– Ну?

– И молчал.

– А что толку, если б я тогда даже кричал? Одного всегда перекричат. А вот всех, – повел он рукой в сторону цеха, – попробуй-ка!

– Так что, всегда только скопом?

– Смотря по обстановке... Есть такая паука диалектика. Слыхал? Ну и... котелок у нас на плечах не зря приделан. Им не орехи бить, думать надо. Газету видел?

– Уже написали?

– Ну, еще как!

Алексей хватает газету. Статья Ю. Алова «Об итогах одного партсобрания». Ну, сначала всякие слова о важности соцсоревнования, опыте передовиков, его распространении... Вот! «...На открытом партсобрании механического цеха резкой и справедливой критике были подвергнуты попытки руководства цеха раздуть без всяких к тому оснований достижения некоторых товарищей. В отдельных случаях имело место создание для них искусственных, тепличных условий. Это нездоровое явление явилось предметом острой критики. Общественность дала решительный отпор неправильной установке на искусственное выращивание якобы передовиков, которые на самом деле таковыми не являются. Неправильные методы работы с молодежью, форсированное выдвижение передовиков ради искусственно созданных показателей были решительно осуждены. Не подлежит сомнению, что это решение послужит предостережением и уроком для всех охотников ввести в заблуждение общественность».

– И это всё? Вот гад! Ведь ни звука о том, кто что... Он же сам Витьку раздувал. Даже больше других...

– А ты думал, он про себя напишет: «Вот я такой и сякой, больше всех виноват... Прогоните меня, пожалуйста!..» – Федор слегка стукает его по затылку. – Видно, у тебя эта штука и в самом деле для орехов...

– Ладно, умник!

Алексей, смеясь, идёт дальше. Нет, у него не только утраты! Вот появился ещё один друг. Настоящий!.. Завидев впереди спину начальника цеха, Алексей нарочно догоняет его и, поравнявшись, говорит:

– Здравствуйте, Владимир Семенович.

Витковский оглядывается, смотрит на Алексея, но не отвечает. Ты ещё и обиделся? Обижайся, обижайся...

Иванычев

стоит у входа в конторку, кого-то поджидая. Он смотрит на Алексея, Алексей смотрит ему прямо в глаза и проходит мимо, как если бы там было пустое место.

На Доске почета возле конторки зияет дырка – Витькиной фотографии нет, уже сняли. Нет и самого Витьки возле станка. Заболел? Или от стыда попросился в другую смену?.. О, дядя Вася вышел!

Алексей подбегает к Василию Прохоровичу, но тот жестом останавливает его – он занят: протягивает трос через барабан правого цилиндра. Трос он цепляет к крюку мостового крана и, подняв голову, кричит крановщице Лиде:

– Дочка! А ну-ка, натужься!

Голова Лиды высовывается из окошечка.

– Дядя Вася, ещё ж не гудело!

– Хватит, что, у тебя ноги гудят после вчерашней танцульки?

– А вам завидно? – Лида хохочет и включает контроллер. Цилиндр всплывает вверх и опускается на стол станка.

Василий Прохорович отцепляет трос и только тогда поворачивается к Алексею.

– Пришел, Аника-воин? Здорово, здорово...

– Спасибо, дядя Вася, что вступился!

Василий Прохорович смотрит на него поверх очков.

– Всех будешь обходить? Так тебе и за целый день не перекланяться. А начинать надо не с меня – с Маркина. Он первый начал. Так из Витковского пыль выбивал, аж звон стоял.

– Маркин? Из-за меня? Он же меня всегда ругал.

– Мало ли что! Тебя ругал для порядка, для воспитания. А Витковского – за дело. Разница!

– Дядя Вася, а почему ты раньше молчал?

– Я тебе говорил, ты тогда не поверил. Оно и понятно: человек по-настоящему только бокам своим верит...

Матово поблескивает отшлифованное зеркало чугунной плиты. На неё приятно опираться в жаркий день – она всегда прохладна. Рейсмус, циркуль, линейка, молоток, кернер... Краска осталась после Семыкина, можно не разводить. В самом начале его поташнивало от запаха этой клеевой краски... Да разве только от краски? А разогретое машинное масло, мыльные эмульсии, кисленький запашок меди, устойчивый сильный запах кованого железа... Сколько раз он когда-то мечтал сбежать от всех этих запахов, гула моторов, щелканья ремней, осточертевших шаблонов, мертвой глыбы плиты – от всего, что нужно красить, ворочать, прочерчивать, кернить... И как оказалось это дорого, с какой нежностью, болью об утраченном вспоминал он всё, что пробовали у него отнять... Нет уж, этого не отнять!

– Ну, Горбачев, вышел на работу, всё в порядке? – Ефим Паника кладет на стол чертежи и наряды. – Видишь, я тебе всегда говорил: гуртом даже батьку бить легче! А ты сам, один в бутылку полез... Вот и мыкался. Сам виноват!

Под усмешливым взглядом Алексея глаза Ефима Паники стреляют куда-то в сторону.

– Ну, я побежал, некогда...

Он убегает, Алексей начинает разбирать наряды.

– Слушай, Лешка...

Лицо Виктора растерзано, толстые губы дрожат. Он приготовил длинную, прочувствованную речь, в которой всё: и его переживания, и Шершнев, и Гаевский, и стыд, пережитый на позавчерашнем собрании, позор и раскаяние, заверения, что теперь уже никогда ничего подобного не случится, как он не понимал и не сознавал, а потом понял и осознал. Но теперь он только с трудом может выдавить четыре слова:

– Нам, понимаешь, надо поговорить...

– О чём?

– Ну, всё-таки, понимаешь, так получилось...

– Знаешь, Витька: давай замнем. Для ясности.

Виктор настороженно смотрит Алексею в глаза. Алексей смотрит на него и улыбается.

– А ты... не сердишься?

– На тебя? Ты же – дура! – И он толкает ладонью Виктора в плечо.

Виктор наконец понимает, губы его расплываются.

– А ты-то кто? – кричит он и сам изо всех сил толкает Алексея. – Обедать пойдем? Я место займу... А вечером...