Жесткая проба
Шрифт:
– У меня пропуск отобрали. На завод не пустят.
– Не пустят, – согласился Василий Прохорович. – Ты пей, пей, а то долго нам рассусоливать некогда, я сейчас под одеяло потеть пойду...
Алексей пил чай, Василий Прохорович большими глотками прихлебывал свою динамитную смесь.
– Стало быть, не выдержал, – сказал Василий Прохорович.
– Чего?
– Пробы. Ты когда на завод поступал, пробу держал? Ну вот, ту сдал, получил разряд. А эту не сдал. Та проба – не главная. Обучить можно любого, коли у него руки – не крюки, а голова – не куль соломы. И что ж, думаешь, разряд получил – он уже рабочий, можно бить себя
– Как говорят: «Гуртом и батьку бить легче»?
– Ну, это погудка куркульская... Нам делить нечего, и батьку колошматить незачем. А вот коли ты делать что хочешь – оглянись, каково это другим будет, может, ты и не самый умный. А может, умник, и тебя все поддержат...
– Каждый раз собрания дожидаться? Вы небось не ждали, когда Иванычева от станка турнули, как он начал подгонять вас?
– Сравнял. То – ты, а то – я. Разница! А Иванычев? Что ж, Иванычев... Он из тех дураков, которым закажи богу молиться, они и лбы расшибут. Беда только, что разбивают не свои – чужие... Думают, передовики вроде капустной рассады – где ни посади, так там враз и кочан... А я тебе не говорю, что без собрания не смей пикнуть... Пикать-то вот не надо! Ты уж ежели рот открыл, говори так, чтобы все услышали. А не только твой Витька.
– Так я и говорил, дело совсем не в Витьке...
– И в Витьке тоже. Парня с толку сбивают. За ним и другие могут сбиться. Вы ведь как овцы, думалка у вас короткая... Тебя, если б лучше думал, с завода бы не выгнали.
– Думаете, я испугался!
– Кабы испугался, что о тебе и думать! Какая б тебе тогда была цена?.. Ну ладно, ты, кажись, и так себя больно высоко ценишь. А сам тычешься, как кутенок, вслепую... Иди-ка лучше спать!
Звезды заглядывали в дверной проём беседки. Из недалекого порта доносились окрики буксиров, гудение крановых моторов, лязг грейферов.
В отдалении на подходе к порту протяжно затрубил пароход, вызывая лоцмана. Боится идти сам, чтобы не быть, как кутенок...
Хороший старик дядя Вася! Говорил только очень путано. Может, ему и самому не очень ясно, что он хотел сказать? А в чём-то прав...
Пробой на разряд началась работа. Перед тобой положили наряд, указали поковку. Делай. Чем скорее и лучше сделаешь, тем выше будет оценка. Ты очень волновался, проба – это крайне важно. Самое важное! Ты сделал хорошо и быстро. Сдал пробу. И тебе дали третий разряд. Ты думал, что это конец, стал полноправным разметчиком, «рабочим классом»... Оказалось, это – только начало. Каждая новая работа тоже была пробой, хотя уже не называлась так. И оказалось, что ты сдавал пробы и раньше. Много раз. И сдаешь теперь. Чуть ли не каждый день или несколько раз на день. Это – что ты сказал и сделал, как ты подумал и сказал, и сделал ли ты так, как подумал, или иначе и, значит, соврал. И такие пробы сдавали все люди вокруг и на каждом шагу – видные или невидные для тебя, понятные или непонятные тебе пробы, но они были, и поэтому перед тобой возникали новые – от того, как другие люди выдерживали пробы, ты должен был менять свое отношение к ним или сохранять
И так у всех и всегда? Выходит, жизнь – это пробы, непрерывный экзамен? С детства и до самой смерти учить уроки и отвечать заданное? Нет, заучивать заданное, отвечать заученное – в этом нет пробы. Это умеет попугай. Еще лучше – магнитофон. Жить – значит делать. То, во что веришь. И не отступать.
Еле слышно зашуршал песок дорожки, на пороге беседки появилась мальчишеская фигура. Мальчик постоял, присматриваясь, потом заметил, что Алексей пошевелился, шагнул вперед. Он потихоньку лег, потом повернулся на живот, подпер кулаками подбородок.
– А ты Горбачев, я знаю, – сказал он сиплым от неумеренного купанья голосом.
– Горбачев. А ты?
– Санька. Я тебя в пятиэтажку бегал искать.
– Зачем?
– Дед посылал. К нему Маркин приходил. Знаешь, старик такой? Про тебя рассказывал. Ну, дед и послал, чтобы кровь из носа – найти.
– Меня не было.
– Ага... Я хлопцам передал.
Санька замолчал. Алексей пытался рассмотреть его получше, но в ночном полумраке смутно виднелись только белки глаз, выгоревший чубчик полубокса и широкие ноздри очень курносого носа.
– А я про тебя все знаю, – сказал Санька, помолчав. – Дед с Маркиным говорил, так я всё слышал.
– Ну и что?
– Ничего... Хочешь яблок? Обожди, я счас.
Санька соскочил с топчана, убежал. Где-то неподалеку залаяла собака, потом затихла. Санька пришел минут через двадцать, запыхавшийся, с оттопыренной пазухой. Яблоки глухо застучали по столешнице, покатились по земле.
– На, – сказал Санька. – Мировая антоновка. Я самые крупные рвал.
– Яблоки мировые, – подтвердил Алексей. – А что так долго?
– Так я к соседу лазил. У нас тут напротив штунда живет. Голомозый. Я – к нему.
– Чужие слаще?
– Не, у нас такие самые. Я – принципиально. Думает, если у него собака, так его будут бояться... А меня все собаки любят. Я с любой договорюсь. Факт! – Санька с хрустом надкусил яблоко и замер. – Ты чего?
Алексей хохотал.
– Чего ты, псих, что ли?
– Это я так... – всё ещё смеясь, сказал Алексей. – А если дед узнает?
– Ну, известно чего – ухи нарвёт, – обиженно сказал Санька.
– Да ты не бойся, я не расскажу...
...Может, и он, как Санька, залез «не в свой сад», в чужое дело, и его принципиальность не лучше Санькиной? И он «перевоспитывает» Витьку, как Санька Голомозого? Чушь! «Чужое дело» – это у посторонних. А он не посторонний. Всему.
– Ты рыбу ловить любишь? Пошли завтра бычков наловим? А? Бабка утром нажарит. Дед их здорово любит... Только до света надо. Ты сам просыпаться умеешь?
– Кажется, умею.
– А я нет... Ну, гляди не проспи!
24
Дома во всех подробностях знали об успехах Виктора. Пройти на завод, полюбоваться вымпелом, портретом сына на цеховой Доске почета мать не могла, но о том, как его фотографировали, что написано под фотографией, без устали рассказывала соседкам. Газету Виктор принес домой и сам прочитал заметку Алова матери. Прочитал он её не всю, остановился на призыве следовать его, Виктора Гущина, примеру. Читать об Алексее, а потом объяснять не хотелось. Просто противно. Газету он спрятал в ящик стола... Утаить не удалось. На следующий день мать за обедом спросила: