Жестокий век

Калашников Исай Калистратович

– Уходить надо сейчас. Быстро. Сменяя коней.

– Увидев наш затылок, урусуты пойдут следом.

– Это и хорошо. Отскочим подальше, остановимся. Отдохнут кони, люди.

– Давай все как следует обдумаем. – Джэбэ взглянул на Судуя. – Иди. Еще раз потеряешь столько воинов, не посмотрю, что твой друг Джучи.

Судуй подобрал шапку, вышел из шатра, вскочил на коня, шагом поехал к палаткам своей сотни. Солнце клонилось к закату, но в степи было жарко.

Неумолчно скрипели в траве кузнечики, было душно от зноя, от запаха чабреца. Тоска, как зубная боль, маяла душу Судуя. Чуть не каждый день

он видел во сне своих детей, Уки, отца и мать. Просыпаясь, долго лежал с закрытыми глазами. Кругом сопели, храпели, вскрикивали во сне воины, густо пахло лошадиной сбруей, людским потом, преющими ногами, гнойными ранами…

Почему он тут? Почему не дома?

В той стороне, куда скатывалось горячее солнце, на кургане, похожем на шлем воина, неподвижно, будто каменные, стояли всадники. Урусуты. С берега Днепра Судуй видел город Захария, его Кивамень. Где-то там был и сам Захарий, его анда. Переплыть бы реку, разыскать своего светлобородого брата, весело гаркнуть под ухо, крепко стукнуть кулаком по спине, потом лежать где-нибудь на траве, разговаривать… Нельзя… Захарий – урусут. А урусуты – враги. Их надо убивать. Но почему они враги? Стал же Захарий его братом…

В схватке с урусутами тяжелела его рука. Каждое светлобородое лицо казалось ему лицом Захария. Он боялся убить его. Лучше умереть самому, чем убить брата, хотя бы и клятвенного.

Подъехав к палаткам своей сотни, ставшей полусотней, Судуй бросил поводья нукеру. Воины валялись на траве, изнывая от жары, разговаривали лениво. Он зашел в палатку, но в ней было так жарко, что даже мухи не летали – еле ползали по провисшему полотну. За палаткой снял пояс, сбросил халат, легкую сартаульскую рубашку, голой спиной лег на траву. Она была жесткой и колючей, земля – горячей. Прислушался к говору воинов.

– Кресты на домах из чистого золота.

– Ври больше.

– Я видел, как блестят, – глазам больно.

– Один такой крест – на всю сотню золота хватит.

– А женщины у них какие! Волосы белые, глаза как небо.

– Отгонят нас и от золотых крестов, и от женщин с глазами как небо.

– Отсюда отгонят – в другое место пойдем.

– Я бы – домой.

– Крутить овцам курдюки и доить кобылиц?

И ни единого слова о павших товарищах. Неужели не жалко? Привыкли?

Или оберегают свою душу? Наверное, лучше не замечать, что где-то там, в чьем-то колчане, – твоя смерть, что в твоих ножнах, на острие меча, на кончике копья – тоже смерть, но она не твоя, и чем чаще ты будешь омывать кровью свое оружие, тем славнее твое имя. Но несущий смерть, боль, муки разве достоин счастья и радости? Разве проклятья порубленных, замученных, обездоленных, порабощенных не падут когда-нибудь на головы своих мучителей или их потомства? Разве небо останется безучастным к тому, что делается на земле? «Нет, уходить надо куда-нибудь, бежать», – эта мысль мелькнула наряду с другими и сразу же остановила бег его дум. Она испугала его. Он сел. Бежать? Все так просто. Но пока не убежал ни один воин. За это неизбежная смерть. Бежать к Джучи, все-все рассказать ему. Он поймет, он не может думать иначе… Джучи поможет. Джучи что-нибудь придумает. Джучи перестал бояться отца, и он спасет тех, кто будет с ним…

Ночью воинов подняли. Тихо снялись и пошли по половецкой степи в сторону восхода, ближе к родным кочевьям. Судуй отбросил мысль о побеге.

Может быть, и так все обойдется. Урусуты отстанут. А они возвратятся домой.

Скачка по степи с короткими остановками продолжалась и день, и два, и три… Наконец перешли небольшую речку и в местности с каменистыми холмами остановились. Велено было ставить палатки… Усталых воинов обрадовал предстоящий отдых. А Судуй с тревогой смотрел назад: отстали ли урусуты?

Прошло два дня, и Судуй стал успокаиваться: не придут. Но они пришли. Из дрожащего степного марева словно бы выплыли всадники в остроконечных шлемах, безбоязненно переправились через речку и четырьмя станами расположились перед войском монголов.

Джэбэ и Субэдэй-багатур объехали свои тумены, предупредили воинов: битва будет трудная и жестокая. Дорога в родные кочевья лежит через станы урусутов.

Глава 16

В лето 6731-е⁶⁵ от сотворения мира в последние дни мая все полки русские перешли Калку – тихую, с теплой водой и буйнотравными берегами.

Дни стояли жаркие, как в разгар лета. Цветы и травы, увядая, никли к земле.

Князь Мстислав Удатный, его зять Даниил с десятком дружинников поднимались на крутой каменистый холм. Под копытами скрипела и осыпалась дресва. Потные кони мотали головами, отбиваясь от мух и слепней. Захарий тащился позади всех, поглядывал на темнеющий вдали стан монголов, вспоминал Судуя и радовался, что он не тут, а у Джучи.

Вершину холма занимал со своими воинами-киянами князь Мстислав Романович. Окружив стан телегами, воины вбивали в землю заостренные колья – дополнительное укрепление. Мстислав Удатный процедил сквозь зубы:

– До зимы тут сидеть собирается?

Даниил, ясноглазый, русоголовый, тихо засмеялся.

– Кияне без города не могут.

На холме ощущалось движение воздуха, было прохладнее, чем внизу, но князь Мстислав Романович истекал потом. Он сидел в тени от палатки, растянутой на колья, вытирал красное лицо и мокрую бороду льняным рушником. Походный складной стул жалобно скрипел под ним. На таком же стуле сидел и Мстислав Святославич. В правой руке он держал серебряный кубок, в левой – бутыль зеленого стекла, время от времени плескал в кубок густое красное вино, пил, морщась от отвращения. Черниговцы Мстислава Святославича стояли внизу, под холмом, наособицу и от киян и от галицких, наособицу же встали половцы Котян-хана. Не воинское хитроумие заставило князей так расставить свои силы. Распря меж ними все усиливалась, под конец уже ни о чем не могли говорить спокойно, сразу же возгоралась свара.

Потому не сговариваясь отделились друг от друга.

Не слезая с коня, князь Мстислав Удатный повел вокруг рукой.

– Крепкую ограду ставишь, брат.

Отовсюду доносился стук топоров. Воины в холщовых рубахах, мокрых от пота, затесывали и вгоняли в неподатливую землю колья, вбив, острили их вершины. Мстислав Романович бросил рушник на руки служке, прислушался к стуку топоров.

– Береженого бог бережет. Вот и князю Мстиславу Святославичу говорю: огораживайся.

Мстислав Святославич ополоснул вином во рту, выплюнул.