Жестокое милосердие
Шрифт:
— В самом деле? А разве назначение женщины не в том, чтобы быть племенной кобылицей, которая идет к жеребцу?
Я вижу, как яростно бьется живчик у Дюваля на шее.
— В этом мы с тобой расходимся, — говорит он.
После чего коротко кивает и тащит меня прочь из графских покоев. Взгляд д'Альбрэ обжигает холодом мою спину, пока он может нас видеть.
Оказавшись в коридоре, Дюваль выпускает меня и чуть отталкивает.
— Господи Иисусе! — вырывается у него. — Это ж додуматься надо — отравить его у всех на глазах! Чему только тебя учили в обители?
Я не менее сердито бросаю в ответ:
— Вовсе не собиралась я его травить!
Тут у него почему-то отливает от лица вся кровь.
— Тогда… тогда что было у тебя на уме?
Я не тороплюсь отвечать. Он хватает меня за плечи и трясет, точно грушу:
— Ты что, не слушала, когда я тебе рассказывал о привычках графа д'Альбрэ?
Он говорит тихо, но со страшным нажимом, и в голосе его звучит страх. Страх — за меня!
Мне жутко не нравятся и эта его забота, и мое собственное облегчение из-за того, что он меня нашел. Накатывает раздражение, смешанное с отчаянием. Я с такой силой отталкиваю Дюваля, что он едва не теряет равновесие.
— Я делаю свое дело! Это мое призвание, пойми ты наконец! За этим сюда и приехала! Я обязана своему Богу, а не тебе с твоей подковерной возней! Здесь я для того, чтобы исполнять Его волю, а не твои прихоти!
Я отворачиваюсь. Кажется, сейчас расплачусь злыми слезами. Не хочу, чтобы Дюваль это видел.
— Чего бы ни требовал от тебя твой святой, то, что должно было произойти в комнате, никак нельзя назвать служением.
И такой уверенности полон голос Дюваля, что хочется наставить ему синяков.
Я оглядываюсь:
— Много ты знаешь о богах и святых.
Он гладит пальцами серебряный дубовый лист святого Камула у себя на плече.
— Знаю, по крайней мере, что мы не всегда умеем постичь пути наших святых. И еще — они иногда хотят, чтобы мы барахтались, и боролись, и делали свой собственный выбор, а не шли у кого-то на поводу.
Кому бы говорить, только не человеку, отринувшему собственные обеты.
— Я знаю, — продолжает он, — что прежние боги, старые святые и Бретань суть одно. Все, что на пользу нашей державе, все, что помогает нам хранить независимость от Франции, есть служение им!
Так и подмывает спросить, а как же его измена собственному святому. Но что-то останавливает меня. Поэтому я молча поворачиваюсь и иду к главному выходу из дворца.
Снаружи царит прохладная ночь. Полная луна заливает серебром улицы Геранда. Мы с Дювалем шагаем в напряженном молчании. Держимся боковых улиц и переулков и, не сговариваясь, прячемся в тени; темные плащи делают нас почти невидимками. С моря тонкими щупальцами наползает туман, в воздухе влажно пахнет ближними соляными болотами.
Мы уже почти у дома, когда Дюваль наконец нарушает безмолвие:
— Герцогине пришлось по сердцу предложение Немура. — Голос у него деревянный, ничего не выражающий. — Через несколько дней мы вынесем его на Тайный совет и будем добиваться одобрения.
Пока шли, я успела дать себе клятву, что до конца дней своих не буду с ним разговаривать.
— Разумно ли это? — спрашиваю я. — Вроде речь шла о том, чтобы все в секрете держать?
Он досадливо морщится:
— А выбор у нас есть? Она еще не надела герцогской короны, так что сама от своего имени действовать не вправе. Поэтому любое соглашение, которое мы можем заключить, ничтожно без подписей тайных советников. Заполучив эти подписи, мы должны будем действовать быстро, чтобы опередить наших врагов!
Мы пришли, и Дюваль открывает дверь, кивая удивленным охранникам. Он задерживается внизу у лестницы, жестом предлагая мне подниматься в мою комнату.
— Кажется, — говорит он, — на сегодня мы уже сыты друг дружкой. И потом, мне нужно многое приготовить для завтрашнего заседания совета.
Я только рада с ним распрощаться.
Войдя к себе, я не тороплюсь раздеваться. Вместо этого иду к окошку и преклоняю колени в пятне лунного света.
Я молюсь Мортейну, испрашивая прозорливости и ясности ума, необходимых, чтобы разобраться в путанице связей и чувств, которая меня окружает. Я прошу мудрости, чтобы правильно угадать Его волю.
Но всего горячее прошу я о том, чтобы не влюбиться в Дюваля.
И почему меня тянет к нему?.. Он не так красив, как де Лорнэй, и с ним не так легко и просто, как с Чудищем. У него не столь очаровательные манеры, как у его младшего брата, но при всем том…
Из-за него у меня колотится сердце и спирает в груди, а голова отказывается соображать. Он даже сердится на меня как-то по-доброму, и это не поверхностная доброта, диктуемая правилами приличия, а истинная забота. Ну или безукоризненно похожая на истинную — я ведь еще не забыла, что все это может оказаться притворством с целью усыпить мою бдительность.
Если это так, то я попала в его сети, точно кролик в силки.
ГЛАВА 28
Всего три дня — а герцогиня и Немур уже отчаянно влюблены, и кто способен бросить в них камень? Немур молод и красив, и сердце у него доброе. Но в этом человеке есть глубина, ибо он познал горе, как, впрочем, и Анна, и это роднит их еще больше. Играет роль и то, что он выступил как благородный спаситель обреченной красавицы. Разве что вместо драконов герцогиню окружают огнедышащие бароны, а так все правильно. Все как в балладах, которые поют трубадуры!
Правда, головы герцогиня не теряет. Все эти три дня они с Дювалем занимаются тем, что формулируют самый выгодный брачный договор, какой только возможен. Такой, чтобы тайные советники при всем желании не смогли к чему-то придраться и отказать жениху.
Война, которой пригрозил д'Альбрэ, по-прежнему у всех на устах. Совет и бароны то и дело собираются и заседают, соображая, как быть с этой новой и весьма серьезной угрозой. Герцогиня при малейшей возможности сбегает с этих собраний, ссылаясь на головную боль. Ее честолюбивые опекуны нисколько не возражают против отлучек. Так им даже проще строить планы на будущее государства.