Жиган по кличке Лед
Шрифт:
Характерно, что убийство совершал Илья Холодный, а срок получил Илья Каледин. Настоящая фамилия обвиняемого произвела настоящий фурор: в городе еще помнили дедушку Ильи. Новые материалы к делу, конечно, великодушно передал следствию товарищ Лагин, который через месяц после оглашения приговора уехал в Москву и назад в Желтогорск уже не вернулся, получив удачное назначение в столице, в аппарате одного из бесчисленных управлений все разрастающейся бюрократической машины.
Дочь и Александру он, конечно, забрал с собой. Алька вообще не жаждала оставаться в городе, который отнял у нее столь многих.
Илья не успел узнать
Ленька Ипатов и вовсе исчез. Поговаривали, что его зарезали. По крайней мере, прежнего самодовольного Леонида, украшавшего собой и собственными зажигательными речами любое торжественное собрание, уже никто не видел. Леньку «Ильича» то ли зарезали, то ли нет – точно не известно, а вот двое других выпускников школы-интерната № 1 – Сеня-бородавочник Борисов и Дима Верник – неожиданно воткнули друг другу заточки в бок. Привычка таскать с собой ножи и вообще что-то остренькое была еще с детских, босяцких, лет…
Не стало и Юрия Рыжова. Правда, этого товарища не стало в метафизическом смысле, а вместо гражданина Рыжова появился гражданин Мастриди, который схлопотал задним числом десять лет лагерей и поскакал туда птицей-лебедем, но не как бывший «красноперый» Рыжов, превысивший полномочия и показавший свое гнилое нутро, а как уголовник Мастриди. Окрас зоны, куда он попал, соответствовал его новому статусу и свеженькой статье.
Разубеждать сидельцев Юра, он же Георгий, из элементарных соображений безопасности не стал, а в первые два года отсидки и сам поверил, что он – Георгий Мастриди и чалится по делу о бандитизме, к которому пристегнули вдогонку и «громкую кражу» со взломом.
– Ставили мы с умом, да только потом в дело сунул рога один чухан и испортил всю малину, – говорил он позже. И сам себе верил.
Часть III. ДВЕ ВОЙНЫ
1. Станция Слюдянка-1, Круглобайкальская ЖД, 1938 год
Сколько тут будем?
Базарят, двое суток. Будут ксивы ломать.
– Да не. Эпидемия. В карантин отправят братву. После Иркутска полдесятка жмуров сняли.
– Подъезжаем, кажись. Посмолить бы.
– А у меня в глотке пересохло. Нет там смочить?
– Нету воды…
– И смола кончилась. Ладно, ща разживемся.
– Ща те вохра разживется…
– Не знаю, как вы, а кто-то уже засмолил, – со знанием дела сказал пучеглазый зэк, которого все звали Сено – то ли за цвет волос, то ли за то, что он был отъявленным курильщиком. – Воняет.
– Да чего вы орете? Дайте подремать бродягам, – прозвучал чей-то недовольный сонный голос. – Кентуются на полтайги…
Говорившего можно было понять. Эшелон, везущий по этапу
Один из зэков высунулся в окно. Приближалась станция. На нескольких путях стояли грузовые составы. Свободен был один путь – по нему словно украдкой и пробирался «столыпинский» состав. Заключенный задергал, завертел головой, увидев, что ближайший к ним состав – нефтеналивной, огнеопасный, способный в случае возгорания разнести всю станцию.
– Пацаны! Братва! – заверещал он.
– Ты чего орешь? – спросил у него высокий арестант со шрамом на виске и сощурил один глаз.
Тот пробормотал:
– Сукой буду… горим! Ща если нефтянка грохнет – хана… Прямо с этапа в преисподнюю покатимся…
– Чего он там бакланит? Шнырь, ты людям дашь поспать?
Однако высокий со шрамом на виске даже не посмотрел в сторону того, кто выказал недовольство. Он выглянул сам и увидел, что, отделенный от них всего одним вагоном, ширится очаг пламени. Только халатностью, сном охраны можно было объяснить то, что в той части эшелона, где размещались спецчасть, штаб, кухня и каптерка, горели вагоны, где ехал начальник эшелона и где перевозилась документация на всех поступивших на этап заключенных. Машинист, наверно, тоже заметил возгорание либо слишком поздно, либо по каким-то неисповедимым, одному богу ведомым, обстоятельствам не заметил вовсе. Несложно было предположить, что через несколько минут огонь, раздуваемый к хвосту эшелона, доберется и до них. Высокий зэк со шрамом заорал во весь голос:
– Эй, вохра! Хорош кишку давить! Пожар в эшелоне! Ща на вагонзаки перекинется, если уже не пошел! Мужики, – кивнул он своим, – быстро разбирай нары! Будем двери вышибать, а то сгорим все на хер, пока они проснутся!
– Что шумим, шваль? – проклюнулся голос вохровца-узбека, которого оторвали от лучшего его сна, ароматного и желанного, как самаркандская дыня. – Ай-вай! Дым!
– Пустили петуха! Сожгут, гады!
– Дай дышать, начальник! – взвизгнул кто-то еще не очень проснувшийся.
Бабахнули два выстрела. Потом охрана затеяла еще более интенсивную пальбу, чтобы навести порядок и пресечь возможную панику.
В эшелоне и вокруг него затеялась лихорадочная возня, локомотив наконец затормозил состав в непосредственной близости от цистерн с наливной нефтью, и тотчас же эшелон был оцеплен вохрой. Подоспели пожарные и спецбригада сцепщиков, которые сразу же стали отцеплять уцелевшие вагоны с заключенными.
Начальник эшелона, еще не отошедший от сна, опухший и злой, орал охрипшим голосом, но его никто не слушал. Какая-то мудрая голова предложила согнать всех заключенных в здание вокзала и держать там до победного конца, пока не будет внесена ясность в деле с пострадавшим подвижным составом. Сказано – сделано. Коменданту станции, который пытался возражать, было указано, что в его обязанности входит обеспечение бесперебойного пропуска эшелонов через вверенную ему станцию, а раз уж так вышло, что этого он сделать не сможет, то пусть помалкивает.