Жил-был дважды барон Ламберто, или Чудеса острова Сан-Джулио
Шрифт:
Конечно, люди говорят и о многом другом. Следуя в похоронной процессии, промышленники из Оменьи обсуждают последнюю модель кофеварки, производители сантехнической арматуры из Сан-Маурицио Д’Опальо обмениваются сведениями об арабских шейхах, заказавших партию золотых смесителей, изготовители зонтов из Джиньезе сетуют на то, что лето, по их понятию, оказалось слишком засушливым, горцы из Вальстроны недовольны ценами на древесину, художники-абстракционисты из Вербании ругают своих коллег — художников-реалистов, и
Но всегда находится хотя бы один человек, который упоминает Ламберто, и не успевает он произнести «о» из его имени, как кто-то другой уже произносит «Л».
Никто ничего не планировал, не программировал, но факт тот, что сто или даже сто пятьдесят тысяч человек громко или тихо, женскими или мужскими голосами, так или иначе, беспрестанно произносят по очереди это имя:
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
И вдруг — впрочем, это было предначертано, и можно даже спорить на что угодно — такое случится, — в гробу покойного раздаются удары. Все в изумлении замирают. Священник перестаёт читать молитву. Оркестр умолкает. Все потрясены. Удары становятся всё сильнее. Некоторые тут же падают в обморок от волнения, другие держатся — упасть в обморок всегда успеешь.
Удары продолжаются, наконец крышка гроба со скрипом приподнимается, затем ещё, ещё немного... Вот она откидывается и летит в воду. И из гроба встает во весь рост барон Ламберто. Он осматривается и восклицает:
— Да это же всё ошибка! Большая ошибка! Харон, вези меня скорей обратно домой! Ансельмо, смотри, не потеряй зонт! Оттавио, куда так спешишь?
Оттавио вмиг сообразил, что ситуация круто изменилась. Он тут же бросается со своей лодки в воду и быстро плывёт к берегу.
А барон Ламберто продолжает радостно кричать:
— Всё это ошибка! Всё надо переиграть! Похороны откладываются на неопределённое время, потому что покойник больше не играет!
По всему побережью вокруг озера раздаётся единое, нескончаемое «Ох!» Затем ещё более громкое и продолжительное «Ах!» А потом раздаётся гром аплодисментов и радостные крики:
— Да здравствует барон Ламберто!
Дирижёр оркестра миланских трамвайщиков не теряется в этой новой обстановке, и по его сигналу сто двадцать музыкантов знаменитого духового оркестра начинают играть триумфальный марш из «Аиды».
Ансельмо выуживает зонт, который на радостях уронил в воду, открывает его, закрывает — словом, волнуется.
— Синьор барон! — спрашивает он. — Что вам приготовить на обед? Хотите голубя а-ля Кавур? Или утку по-мантуански?
Барон не отвечает. Он целиком захвачен общим волнением. И если б в этот момент кто-то мог оказаться высоко-высоко над землёй, то непременно услышал бы, как ещё громче и сильнее звучит над озером:
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
— Так Ламберто жив...
— Наверное, кому-то показалось, что
— Везёт же этому Ламберто!
— По правде говоря, Ламберто этого заслуживает...
— Ламберто — здесь...
— Ламберто — там...
На фоне общего радостного возбуждения сильным контрастом выглядят двадцать четыре генеральных директора и их двадцать четыре секретаря.
Они не кричат, ничего не говорят и не выражают никаких признаков радости. Они устремили свои сорок восемь плюс сорок восемь глаз на барона Ламберто.
Они испытующе изучают его фигуру и лицо и сравнивают со своими воспоминаниями и фотографиями, которые извлекли из бумажников.
Они переглядываются и негромко совещаются. Наконец, приказывают своим лодочникам грести к острову вслед за Хароном, который уже причаливает к берегу.
Барон Ламберто соскакивает на землю и ещё раз приветствует всех, высоко подняв над головой сжатые в кулаки руки, как это делают боксёры— победители.
— Да здравствует барон Ламберто! — снова раздаётся над озером.
Затем люди постепенно расходятся, потому что смотреть больше не на что. Но все довольны — ведь это впервые за всю историю озера похороны завершаются таким счастливым финалом.
Некоторое оживление ещё заметно на полпути между островом и Ортой, в том месте, где затонул гроб и где любители оспаривают друг у друга оставшиеся от празднества сувениры, желая сохранить их на память об этом прекрасном дне.
Оттавио в это время уже далеко. Он останавливается только во Флоренции, и то потому лишь, что нужно заправить машину бензином. И вряд ли ещё когда-нибудь услышат о нём на зелёных берегах Орты.
Прощай, Оттавио!
12
Вынужденно проспав два дня и три ночи, раньше других просыпается Дельфина. И не сразу понимает, что проснулась. Ей даже кажется, будто началось какое-то новое сновидение — звучит оркестр, исполняющий триумфальный марш из «Аиды», и не совсем ясно, льются ли в окно солнечные лучи или звуки трубы.
Глаза её открыты, но это ещё ничего не значит — когда мы видим сны, глаза у нас тоже всегда открыты, кроме тех случаев, когда нам снится, что мы их закрыли.
— Ой! Какая жёсткая постель...
Дельфина осматривается и обнаруживает синьору Мерло, лежащую на полу, и голова её под столом. Наконец Дельфина соображает, что и сама тоже лежит на полу, и вскакивает как ужаленная. Бросается к окну и видит, что на озере большой праздник. Подбегает к столу и находит записку, оставленную Ансельмо: «Барон умер... Но виноваты вы... Уволены без предупреждения...»
— Что? Что? Синьора Мерло! Синьора Дзанци!
Шлепки, щипки, холодный душ из графина, крики — и вот наконец разбужены остальные пятеро её товарищей.