Жил-был кудесник
Шрифт:
Татьяна встала и, открыв сушильный шкаф, начала выставлять на стол тарелки.
– Сейчас мы поедим, - не глядя на меня, проговорила она, - а потом ты сходи, пожалуйста, и купи капусту, лук, свеклу и подсолнечное масло. Я борщ сварю.
Но я прекрасно понял, что не только это она хотела сказать.
– Лучше сходим вдвоём, - наперекор её желанию возразил я.
– Как видишь по картошке, я не очень-то в овощах разбираюсь.
Я достал из кармана деньги и положил на стол.
– Это у тебя все?
– Пока да, - беспечно ответил я, ставя на огонь чайник. Елена была права - без масла варёной картошкой можно подавиться.
Татьяна нарезала колбасу, разложила по тарелкам сваренную картошку и позвала Елену.
И мы сели есть. Гости ели с трудом - сразу видно, что не по ним такая пища, зато я проглотил свою порцию с превеликим удовольствием. И осоловел, словно принял сто граммов.
Татьяна заметила моё состояние.
– Спасибо, - поблагодарила она, забирая деньги со стола.
– Сейчас мы с Еленой сходим в магазин, а ты, уж будь добр, помой посуду.
"Вот так вот, - подумал я.
– Впрочем, ведь ты другого и не ожидал..."
Проводив Татьяну с дочкой, я помыл посуду и притащил из комнаты на кухню надувной матрас. Кошка, почувствовав отсутствие гостей, выбралась из-за холодильника и неотступно ходила за мной, постоянно путаясь под ногами.
– Понял, - наконец сообразил я, вытащил из-под мойки ящик с мокрым песком, вынес его в коридор и вытряхнул в мусоропровод. Затем набрал из ведра на лоджии сухого.
Шипуша встретила мои действия одобрительным мурканьем. Что-что, а поесть, поспать и пос... она любила. И к последнему относилась весьма капризно. Словно философ, раз и навсегда усвоивший, что дважды в одну воду не войдёшь, она дважды на один и тот же песок не садилась. Говорят, что домашние животные перенимают у своих хозяев не только их привычки, но и психологию. Поэтому я, подтрунивая над собой и Шипушей, объяснял её "философский" подход к проблемам туалета не моей чистоплотностью, а заумными exercices exegesis*, которые частенько вводил в свои произведения.
___________
*exercices (фр.) exegesis (лат.) - упражнениями в объяснении и толковании литературных текстов.
Накормив кошку колбасой, я снова сменил ей песок и, не найдя другого занятия, сел за стол и стал ждать возвращения гостей. Но послеобеденная осоловелость куда-то подевалась, и уже через пять минут я не находил себе места. Не получалась у меня бездеятельность - настолько привык загружать голову работой, что бездумное ожидание выводило из себя. Тогда я прошёл в комнату и попытался воспользоваться привычным наркотиком - телевизором. Но и его хватило ровно на пять минут. По "ящику" шла реклама собачьих консервов, и мне сразу вспомнилось, как на моих глазах один уличный торговец-краснобай расхваливал сухой корм для собак "peddygree pal". Причём самым весомым аргументом было то, что эти сухарики чрезвычайно хороши с пивом!
Всё-таки остатки человеческого достоинства у меня ещё сохранились, потому как видеть, что к собакам в нашем "новообращённом мире" относятся лучше, чем к людям, я не мог. Не став переключать программы, боясь наткнуться ещё на что-либо подобное, я выключил "ящик", взял в комнате начатую рукопись и по старой привычке сел с ней за стол на кухне.
Земля дрожала. Дрожала странной, размеренной дрожью, будто кто-то вбивал в неё сваи. Но по мере того, как дрожь усиливалась, Жилбыл понял, что это чьи-то шаги. Кто-то несуразно огромный, как гора, шёл по лесу. Мимо Летописца промчалась, объятая ужасом, стая ласков, за нею, вывалив до земли язык и загнанно хрипя, пробежал топотун. Бежал он напролом через кусты и буераки, и пена из его пасти летела во все стороны.
– Верлиока, Верлиока!
– полной ужаса разноголосицей захлестнуло лес.
Жилбыл оцепенел, мгновенно поняв, что от надвигающейся беды бегством не спастись. Шаг Верлиоки был воистину семимильным, и кому суждено попасть под его ступню - тому не уйти. И точно - огромная скала опустилась с небес совсем рядом, как травинки смяв деревья, и глубоко, словно в болото, погрузилась в землю. Последний шаг Верлиоки сотряс почву с такой силой, что Жилбыл не удержался на ногах и упал на колени. И он не увидел, как из низких облаков стремительно опустилась громадная рука. Она схватила Летописца как блоху и вознесла в облака.
От сумасшедшей скорости и дикой боли от сдавливавших его каменными глыбами пальцев Верлиоки Жилбылу стало дурно. Но тут подъём прекратился, хватка пальцев чудовища ослабла, и холодная морось облака привела Летописца в чувство. Облачный туман был таким густым, что только по тёмному пятну в нём Жилбыл догадался, что Верлиока его разглядывает.
– Козявка!
– раскатами грома прогрохотал голос Верлиоки, и вихрь его дыхания разметал в клочья туман, открыв взору Жилбыла лицо великана. Но было оно настолько громадным, что Летописец увидел лишь горящий красным огнём единственный глаз и безобразный утёс носа, поросший, как кустарником, дремучими спутанными волосами. В чаще волос деловито копошились какие-то белесые твари с огромными клешнями.
– И че-го Го-су-да-ры-ня с то-бой цац-ка-ет-ся?!
– пророкотал Верлиока.
– Раз-да-вить бы меж-ду паль-ца-ми, чтоб и мес-та мок-ро-го не ос-та-лось...
И снова захватило дух у Летописца - он пронёсся сквозь облако, увидел стремительно надвигающийся холм Государыни и от страха закрыл глаза. Но у самой вершины холма Верлиока задержал руку и разжал пальцы. И Жилбыл упал на четвереньки на верхнюю ступеньку лестницы.
– Так и стой!
– чванливо заскрипел старушечий голос.
Летописец открыл глаза и поднял голову. И содрогнулся.
Сбылась его мечта - он наконец-то добрался до вершины холма Государыни. Но не так он себе представлял это. В унизительной позе побитой собаки он стоял на четвереньках перед троном, и у самого лица мерно раскачивался грязный стоптанный башмак Чёрной Государыни. Правая хрустальная туфелька Белой Государыни стыдливо пряталась под трон.
Жилбыл задрал голову и впервые увидел вблизи свою двуликую властительницу. Чёрный левый глаз старухи сверлил его холодным огнём, а голубой правый вечно юной принцессы был затуманен слезой.
– Почему не работаешь, червь?!
– злобно прошамкала Государыня левой половиной рта, в то время как правая скорбно поджалась.
– Иль думаешь, что Упырь тебя не сварил по доброте душевной?
Старуха захохотала, словно закаркала, и чёрные листья мёртвого плюща на левой половине арки металлически заскрежетали на ветру, а пожелтевшие листья вечнозелёной лозы на правой половине мелко затрепетали.
– Не знает Упырь доброты, и души у него нет!
– прошипела старуха.
– Но... что я должен делать?
– не понимая, выдавил Летописец.