Жил-был кудесник

Забирко Виталий Сергеевич

И я, начав было вставать, сел. Действительно, будь проклято моё воспитание - нет, чтобы с достоинством удалиться!

Хмурый снова уткнулся в моё заявление и перечитал его.

– Что это значит: "в связи с личными обстоятельствами"?
– мрачно изрёк он.
– Фининспекция меня оштрафует.

И вот тут я уже сорвался. Я прекрасно понимал корявость этой фразы. Но не это интересовало Хмурого. И не в фининспекции было дело. Однако всему должен быть предел. Даже директорскому любопытству.

– А что, фининспекция

по-прежнему требует, чтобы в больничных листках писали диагноз? Хорошо, давайте допишу: "По поводу лечения сифилиса".

Вот этого Хмурый от меня явно не ожидал. Будучи мягким человеком по своей сути (той самой "манной кашей" по определению Татьяны), я старался по мере сил не конфликтовать ни с кем. Поэтому и директору зачастую объяснял подноготную своих редких просьб. А тут, видишь ли, взбунтовался!

– Ладно, иди, - многообещающе буркнул Хмурый.

– Спасибо, - корректно поблагодарил я и направился к двери.

"За что!?
– возмутилась моя гордость.
– Он что - тебя облагодетельствовал? Это его обязанность!" "Так же, как и моя обязанность быть вежливым, - не очень уверенно возразил я сам себе.
– Не моя вина, что в наше время элементарную вежливость почему-то принимают за подобострастие..." А когда те, к кому она обращена, понимают, что это действительно просто вежливость и ничего более, они становятся твоими врагами. Как сейчас. Хотя друзьями с Хмурым мы никогда не были - слишком разные у нас интересы. Ну и чёрт с ним! Как-то на одном из писательских семинаров мой старый приятель Юра Минский, дня три активно повращавшись среди литераторов, ошеломил меня неожиданной репликой: "Слушай, а ты знаешь, что у тебя здесь много врагов?" Ничего об этом и не подозревавший, я, естественно, опешил, но всё же нашёлся: "Это их проблемы. Не хватало мне из-за этого переживать. Я переживаю только за друзей".

Перед уходом из института я зашёл в свою лабораторию и дал сотрудникам задание на неделю. Чёрта с два, чтобы в моё отсутствие хоть кто-нибудь из них палец о палец ударил! Как однажды ответила одна лаборантка на моё замечание по поводу её опоздания: "Скажите спасибо, что за такую зарплату я сюда вообще прихожу!" И таки она была права. Но, определив фронт работ для сотрудников, я, по крайней мере, успокоил свою совесть. Остатки порядочности по отношению к научной работе у меня ещё сохранились.

Я вышел за проходную института и в нерешительности остановился. Хорошее настроение рассеялось как дым. Теперь предстояло совершить нечто противное моему естеству - пойти и просить с протянутой рукой. Раньше меценаты искали таланты, но теперь места поменялись, и все, кто имеет хоть какое-то отношение к культуре, в том числе и литераторы, сами ищут спонсоров. Впору мне, как Кикеро (в наше время почему-то называемого Цицироном), воскликнуть: "O tempora, o mores!"*

_______________

*О времена, о нравы! (лат.)

Но деваться мне из своего времени было некуда, поэтому я взял себя, фигурально говоря, за шиворот и поволок на поклон к Сашке Устинову. Страстному поклоннику фантастической литературы, с которым мы на этой почве когда-то сошлись на книжном рынке. Когда-то - это при социализме, когда мы с ним были практически равны в своих финансовых возможностях. Сейчас же Устинов стал крупным преуспевающим бизнесменом, из Сашки превратился в Александра Ивановича, но фантастику по-прежнему любил. И моя писанина ему нравилась. Как-то он даже предложил издать мою книгу за его счёт. Но тогда мои произведения ещё шли в издательствах нарасхват, и я отказался.

Офис Устинова я нашёл с трудом. Не был я у Сашки никогда: так, встречался пару раз на улице, да на книжном рынке, откуда и знал о его успехах в мире бизнеса. Собственно, офис - слишком презентабельное слово для трёх комнатушек в какой-то конторе, типа многочисленных социалистических "упрснабсбытов", в своё время намертво проросших в коммуникационную сеть города. Как канализация. Сейчас свою коммуникационную сущность конторы утратили, но, тем не менее, перестав заниматься "снабом" и "сбытом", жили безбедно, сдавая в наём часть помещений новым коммерческим структурам.

Потыкавшись по комнатушкам конторы, я выяснил, где находится кабинет Устинова, и открыл дверь.

Устинов восседал за столом и развлекал стоявшую перед ним миловидную женщину отборным матом. Как я понял из обрывка фразы, тирада касалась то ли его компаньонов, то ли нового закона о предпринимательской деятельности, то ли того и другого вместе.

– Можно?
– спросил я.

– Ба!
– увидев меня, взревел Устинов, оборвав тираду где-то посередине.
– Валичек, привет! Заходи!

Он расплылся в улыбке, встал из-за стола и крепко пожал мне руку.

– Это писатель, - представил он меня миловидной женщине и вплёл в свою речь несколько непечатных идиоматических выражений, долженствующих означать превосходную степень.
– Помнишь, я тебе о нём говорил.

"Вот оно - бремя славы!" - подумал я.

– Очень приятно, - корректно, низким голосом проговорила женщина.

– Здравствуйте, - сдержанно кивнул я, ожидая, что и из её уст сейчас польётся идиоматика. Но нет, похоже, здесь это было личной прерогативой Устинова.

– Садись!
– радушно предложил Устинов, вновь водружая своё объёмное тело за стол.

Я сел в кресло напротив, и тут же провалился в него. Колени взлетели вверх, тело само собой откинулось на спинку кресла, и я ощутил себя в каком-то странном беспомощном положении, словно спеленатым в люльке-шезлонге.

– "Массаракш"!
– рассмеялся я, безуспешно пытаясь сесть нормально. Под Стругацких работаешь?

– Не понял?
– поднял брови Устинов.

– Твоё кресло похоже на устройство Прокурора из "Обитаемого острова", - пояснил я.