Жил-был кудесник
Шрифт:
– Но!
– возмутился он.
– Договаривались за двадцать!
– А ветровое стекло от жадности не лопнет?
– вкрадчиво спросил я. Как я понимаю, машина-то не твоя?
– Но!..
– по-дурному взревел шофёр и полез под сидение за монтировкой.
– Парень, не шали, - тихо сказал я и засунул руку в пустой карман. Я разрешаю тебе сказать только спасибо.
– Мать твою...
– зло выдохнул шофёр и рванул инопородный пикап с места в карьер. Подстегнуть "кобылу" своим "но" он забыл.
"Вот так вот, - с грустью подумал я.
– Проходили мы в школе, что при капитализме homo homini lupus est*.
_____________________
*человек человеку волк (лат.)
Кажется, lupus из меня начинает получаться..."
Елена встретила меня угрюмым злым взглядом. И хотя сидела она на краешке стула, казалось бы, как подобает стеснительной гостье, тем не менее, вся её поза выражала основательность и монументальность. Подобно скифской бабе.
– А где вещи?
– наконец услышал я её голос. Голос оказался под стать фигуре - глухой, низкий, неприятный.
– Вещи?
– не понимая в чём дело, я недоумённо вскинул брови.
– Чемодан!
– почти истерически взорвалась Елена.
– Мы его оставили в машине в залог!
"Так почему не предупредили?" - чуть было не вырвалось у меня, но я сдержался и сконфуженно развёл руками. Чересчур много я возомнил о себе. Какой там из меня lupus! Так, щенок...
Татьяна, сидевшая, устало откинувшись на спинку софы, только вздохнула.
– Бог с ним, с чемоданом, дочка, - сказала она.
– Счастье, что из Россиянска живыми выбрались...
К моему удивлению Елена промолчала. Но одарила меня настолько тяжёлым взглядом, что я почувствовал себя размазанным по стене. Манной кашей. Кажется, так как-то в сердцах назвала меня Татьяна в далёкие дни юности. Не размазнёй, а именно манной кашей.
– Соорудить что поесть?
– спросил я, но тут же, прикусив язык, выругался про себя. В холодильнике кроме обветренного куска колбасы для кошки ничего не было. Я мог предложить разве что пачку вермишели, выкупленную по талону за прошлый квартал. Хранил я её как зеницу ока на чёрный день. Конечно, вермишель я бы сварил - но с чем её подать? Полагающуюся мне пачку маргарина, также выделяемую по талонам раз в квартал, я так и не смог приобрести. Что поделаешь - талоны не карточки, а Сизомордин не Сталин. Не расстреливают сейчас торгашей, если талоны не отовариваются.
– Спасибо, но есть не хочется, - сказала Татьяна.
– Мы бы поспали. Трое суток в пути...
– Тогда - чаю, - безапелляционно заявил я.
– С дороги надо чего-то горячего. Сейчас заварю. А вы пока располагайтесь. Софу раздвиньте. Постель - в шкафу.
– А он спать где будет?
– недовольным фальцетом резко спросила у матери Елена, словно я в комнате отсутствовал.
– На кухне, - усмехнулся я в каменное лицо Елены. И добавил про себя: "Чтобы не смущать твою девичью скромность".
Естественно, чаю у меня не было. Но был липовый цвет, который я короткой июльской ночью нарвал в придорожной аллее возле своего дома. Другие спокойно обрывали цвет среди бела дня, но моей интеллигентской сущности следовать их примеру было стыдно. Стыдно было брать что-то без спроса, стыдно спекулировать, стыдно обманывать... Стыдно за всё наше общество, которое поголовно только этим и занималось. Я так не мог. Хотя и голодать тоже стыдился. Кто воспитал во мне эту уродливую по нашим временам честность: книги, родители, окружение, - я не знал и никогда над этим не задумывался. Знал лишь одно - когда мне станет стыдно за своё воспитание, я кончусь как личность.
Пока заваривался липовый цвет, я пошарил по навесным шкафам кухни. Полки шкафов ломились от рукописных черновиков (от руки я писал преимущественно на кухне - привычка, сохранившаяся со времён семейной жизни), и среди бумажного хлама с трудом отыскал две позапрошлогодние жестянки килек в томате и пол-литровую стеклянную банку домашнего варенья неизвестно из чего пятилетней давности. Прятал я их сам от себя непонятно зачем, поскольку такого запаса могло хватить лишь на один, но, наверное, очень чёрный день. Консервы я поставил в холодильник - гостям на завтрак, а варенье открыл и попробовал. То ли земляника, то ли малина, то ли смородина. За пять лет вкус у варенья исчез, но, слава богу, что закатанное металлической крышкой оно не испортилось. Главное - сладкое, так как мой талонный сахар постигла та же участь, что и маргарин.
Я нарезал остатки хлеба, поставил на стол варенье, налил в чашки липовый чай.
– Извольте-с чаевничать!
– по-лакейски крикнул в коридор.
Первой в кухне появилась Елена. Пренебрежительно окинув взглядом убогий стол, она села и принялась равнодушно болтать ложкой в чашке.
– Липой пахнет...
– мечтательно сказала Татьяна, появившись на кухне вслед за дочкой.
– Совсем как в лесу.
На миг её лицо осветилось, усталость сошла с него, и я, наконец, увидел Татьяну такой, какой знал в юности. Словно кто сжал моё сердце.
Я не стал разубеждать Татьяну в её заблуждении относительно происхождения липового цвета и объяснять разницу между лесом и пришоссейной аллеей. В цветках "моей" липы было раза в три больше свинца, чем положено по санитарным нормам, а уж бензиновой гари столько, что радиоуглеродный анализ давал липе возраст около трёхсот миллионов лет. Одним словом, мой чай был из каменноугольного периода.
– Подсластить не желаете-с?
– Я пододвинул к Елене банку варенья, увидев, как она сморщилась, отхлебнув из чашки.
– А сахару нет?
– спросила она, недоверчиво косясь на банку.
– А как же, всенепременно! Двенадцати сортов, - развеселился я и, открыв ящик стола, стал выкладывать перед Еленой талоны на сахар.
– Вы какой предпочитаете-с? Вот январский, февральский, март... Нет, этот сорт не для юных дам...
– Валентин, - улыбнувшись, остановила меня Татьяна.
– Не пошли.
Я вздохнул.
– Вот, и пошалить не дают.
Елена зачерпнула варенья, размешала его в чашке, отхлебнула. И тут её глаза расширились, взгляд застыл, и она чуть не поперхнулась. Но не от чая.