Жил-был кудесник
Шрифт:
Тогда Он повернулся к Ней и, наконец, поцеловал в губы.
– Не развращай несовершеннолетних, - прошептала Она.
Сверху, свесившись с полки, на Них долгим изучающим взглядом смотрел старший мальчишка.
– Я пойду, - сказал Он.
– Да, иди.
Он вышел на перрон и подошёл к окну Её купе. Окно было пыльным, и Ему вдруг захотелось написать на нём пальцем: "ЛЮБЛЮ".
Она постучала по стеклу с той стороны, махнула рукой - иди. Он улыбнулся, показал на часы - ещё двадцать минут. И именно в этот момент Он понял, что это ВСЁ.
Он протянул было руку, чтобы наконец-то написать признание, но вместо этого махнул ладонью, повернулся и пошёл прочь. Не оглядываясь, быстрым шагом вошёл в здание вокзала, вышел на площадь.
Было ясное прохладное утро. Двадцать седьмое мая.
Он глубоко вздохнул, но не почувствовал ни облегчения, ни боли. Ничего. Пустота.
...Больше Они никогда не встретились.
"И всё же встретились, - с грустью подумал я.
– Спустя двадцать пять лет". Мой редакторский взгляд невольно отметил в тексте излишнюю долю мелодраматичности - то, от чего я сейчас категорическим образом избавлялся в своих повестях. Но, странно, сам текст меня задел. Быть может, потому, что всё так и было? Или память просто романтизирует мою юность?
...Был сырой, промозглый, осенний вечер, лил сплошной холодный дождь, и Он напился. Утром Он сходил на почту и дал телеграмму: "Я тебя люблю". А вечером напился.
Он сидел в каком-то подвальчике на высоком табурете за круглым маленьким столиком. Воздух в подвальчике представлял собой белесый липкий коктейль из табачного дыма, сырости, перегара и тяжеловесных нецензурных мужских разговоров. По цветному стеклу полуподвального окна узорчатыми струйками стекала вода; Он заворожёно смотрел на судорожно меняющиеся и вдруг замирающие узоры и пил. Пил за невесту, только за Неё, за Её счастье, за... За Её волосы, крашенные хной (Её любимый цвет - тогда, по крайней мере), зачёсанные назад и перехваченные резинкой; за Её открытый чистый лоб с махоньким лукавым шрамом; за вечный румянец чуть припухлых щёк. За Её серые хорошие глаза - чёрные и чужие, когда Она задумывалась.
Потом Он выбрался из подвальчика по осклизлым, грязным, стоптанным ступеням в чёрную городскую ночь и побрёл прямо по лужам посреди улицы, сгорбившись под проливным дождём. Пустой, ярко освещённый автобус сухим пристанищем ждал Его на перекрёстке, но Он прошёл мимо, и тогда шофер мягко тронул машину, с лязгом закрыв дверцы, и автобус, сияя пустыми окнами, медленно уплыл в дождливую тьму.
Домой Он пришёл как-то быстро, словно Его дом стоял рядом, за углом, а не чёрт знает где. Дверь в квартиру была распахнута настежь, но Он не обратил на это никакого внимания. Вошёл, постоял в коридоре, неуклюже раскорячившись между стенами и шумно дыша перегаром, затем пьяно икнул и ввалился в освещённый четырехугольник комнаты.
И отрезвел. Вода лилась с плаща на пол ручьями, растекаясь огромной холодной лужей.
– Ты...
– прохрипел Он.
И Она в белом подвенечном платье - прямо со своей свадьбы - бросилась к Нему на грудь, уткнувшись в неё лицом. Что Она никогда - просто никогда!
– не делала...
– Бог мой, ты мокрый, ты совсем мокрый, - прошептала Она, но, как Ему показалось, ещё сильнее прижалась к груди.
– Ты...
– прохрипел Он и задохнулся, зарывшись лицом в Её волосы.
– Не обнимай так крепко...
Она застучала в Его спину кулачками.
– Эй, парень, - хмуро сказал бармен, тряся Его за плечо.
– Мы закрываемся.
Он очнулся.
Был поздний промозглый осенний вечер. На улице лил сплошной холодный дождь. Он сидел в каком-то подвальчике на высоком табурете, край стола немилосердно давил в грудь. В помещении было пусто, неуютно и страшно грязно: столы завалены объедками, уставлены пустыми бутылками и пивными кружками; пол представлял собой мозаику из слякоти, занесённой с улицы, окурков и плевков.
Он выбрался по осклизлым стоптанным ступеням в ночь и в пьяном возбуждении побежал по лужам посреди улицы под проливным дождем. Пустой, ярко освещённый автобус, надеждой маячивший для Него на перекрёстке, перед самым носом насмешливо лязгнул дверьми и, шипя разбрызгиваемыми лужами, неторопливо ушёл в штрихованную дождём ночь.
Дом запропастился где-то в угольных ямах города, Он его долго искал, блуждая, как в лихорадке, по ставшими вдруг чужими, незнакомыми, улицам. Но всё же отыскал, вбежал в подъезд, стремглав поднялся на второй этаж и, тяжело дыша, упершись руками в стены, остановился перед дверью своей квартиры.
"У Неё есть ключ", - убеждал Он себя, глядя на закрытую дверь.
У Неё был ключ. Уезжая, Она забыла его отдать, а Он не стал напоминать. Всё надеялся...
Непослушными руками Он открыл дверь и вошёл. И, не включая свет, всё понял.
Вода лилась с плаща на пол ручьями, растекаясь огромной лужей. Пьяная дурь ударила в голову.
– Нет...
– прохрипел Он и ничком упал на чистую не разобранную постель. Прямо в плаще, мокром и грязном.
И продолжал падать...
"Не так это было, - вздохнул я.
– Не посылал ты ей телеграммы. Напился - это было. И ливень был. А вот сон был уже потом, дома, а не в пивной..."
Я собрал листки и сложил их в папку. Не нужно было их читать. Ни к чему это. Только разбередил душу.
Я снова спрятал папку под ворох рукописей и посмотрел на будильник. Часа три у меня ещё есть. Надо попытаться заснуть и поспать хоть чуть-чуть. Завтра будет трудный день.
Бросив на пол старое пальто, я выключил свет и улёгся. Вообще на такой случай у меня имелся надувной матрац, но он хранился в комнате, а будить гостей не хотелось. Ничего, как-нибудь и так...
Из-за холодильника, наконец, выбралась Шипуша, подошла ко мне, обнюхала, и, недовольно урча, стала устраиваться на ночлег возле моей груди. Ночь - её время.
Я погладил кошку.
– Не ревнуй, пожалуйста, - тихо сказал я ей.
– Ты ведь моя единственная любимица...
2
– Ну, чего ты сидишь, чего не пишешь?
– возмущался на стропилах беседки Лет. Он нервно топтался по перекладине руконогами; сверху сыпалась труха, а Волшебная Линза дёргалась на шнурах, показывая то один уголок Светлой Страны, то другой.
Жилбыл поднял голову и посмотрел в жёлтые глаза Лета.
– Почему Государыня сегодня грустит?
– спросил он.