Жилаю щастя. Афтор (сборник)
Шрифт:
Итак, тетка вываливается на тротуар, но кошелки ее еще в автобусе. И она неторопливо принимает их из рук какого-нибудь парня, которому и тетка надоела, и ехать надо.
Но в эти же минуты в переднюю дверь втаскивается точно такая же тетка с десятью кошелками, плюхается на сиденье и первым делом принимается поднимать только что опущенную штору – ей темно, а у этих водителей в этих автобусах вечно все не работает. Водитель, глядя в зеркальце, кричит: «Да поднимите же кто-нибудь ей эту проклятую штору, пока я с ума не сошел!» Весь автобус хлопотливо бросается поднимать штору…
Дети
Приехав, я почти сразу поняла, что оживленный разговор между двумя людьми вовсе не означает того, что эти люди – друзья или даже знакомые. Просто израильтяне легки на завязывание любого разговора на любую тему с кем угодно. Реакция при этом на любой, самый неожиданный поворот в теме беседы бывает потрясающей.
И хотя я, повторяю, сразу это поняла, несколько раз я попадалась на удочку абсолютно домашних интонаций – не важно, в дружеской беседе или в сваре.
Еду как-то в автобусе номер тридцать шесть. Очередная остановка. На тротуаре стоит девочка лет девяти, за плечами – школьный ранец. Она не торопится сесть в автобус.
– Ну?! – спрашивает водитель. – Долго я буду ждать?
– А после тебя во сколько будет следующий? – лениво вопрошает дитя.
– Давай садись, какой тебе еще следующий? – восклицает водитель.
– Неохота… – отвечает дитя.
– Садись в автобус, я сказал! – грозно вскрикивает водитель.
– Что ты пристал к ребенку! – доносится откуда-то с задних сидений. – Не хочет, пусть не едет.
– Что значит «пусть не едет»! Нечего ей шляться! – взрывается водитель. – Немедленно домой, уроки делать.
Тогда дитя с тротуара отвечает что-то вроде – сам делай свои уроки, если ты их когда-то недоделал…
– Пусть ребенок гуляет, езжай по маршруту! – орут пассажиры, и автобус наконец трогается с места.
И мне требуется еще минут десять, чтобы осознать, что этот водитель не приходится этой девочке ни папой, ни дядей, ни даже соседом…
Мне бы не хотелось рисовать здесь лубочные картинки на тему какой-то сверхдушевности израильтян. Ее нет, этой сверхдушевности. Израильтяне, по моим наблюдениям, люди скорее брутального склада. Я говорю лишь о градусе национального темперамента, об артистичности и умении мгновенно включиться в ситуацию. Это касается как случаев, условно говоря, положительного общения, так и случаев общения отрицательного. Справедливости ради добавлю только, что в тех случаях отрицательного общения, которые мне доводилось здесь наблюдать, обе стороны никогда не доходили до критической черты остервенения, за которой следует уже рукоприкладство. Ссоры израильтян слишком часто выглядят сценами из итальянской комедии.
Ждем автобуса – я, какой-то мальчик и религиозная тетка в парике с пятью детьми. Автобус опаздывает (что случается крайне редко), дети куксятся, теребят мать, она нервничает и громко ругает правительство, компанию «Эгед», водителя опаздывающего автобуса.
Наконец на повороте показывается бело-красная машина. Тетка, не умолкая ни на минуту, поднимает детей в автобус, они как горох раскатываются по салону, занимая понравившиеся места, сама с младенцем на руках садится на переднее сиденье, продолжая громко ругаться.
– Ну что ты кричишь? – довольно доброжелательно спрашивает водитель. – При чем тут я. Я приехал по расписанию, это тот, кто до меня, не вышел на линию…
Тетка продолжает однообразные громкие обвинения. Парик ее съехал набок, грудной ребенок на руках пищит, и видно, что она просто вошла в штопор и не может из него выйти.
Водитель еще несколько минут пытается что-то объяснить ей, но она невменяема. И он говорит:
– Все, геверет, закрыли заседание Кнессета.
Вслед за его словами раздается взрыв оскорблений. Однако парень все еще пытается остаться в рамках пусть неприятного, но все же конвенционального выяснения отношений.
– Слушай, – говорит он раздраженно, – иди стирать. У тебя дома замочено белье.
В ответ на это тетка берет октавой выше и увеличивает темп, так что я уже и понять не могу – что именно она ему желает.
– Иди стирать!! – кричит он. – Займись своим делом, недоразвитая!
Тогда в дуэт вступают остальные пассажиры, которым: а) осточертел этот вопль и б) хочется добраться домой без аварии.
Причем пассажиры ухитрялись одновременно орать и на геверет, и на водителя, так что для меня, по крайней мере, осталось неясным – на чьей они стороне.
Так и доехали, скандаля. Но когда тетка наконец вышла, детей ей кто-то из пассажиров сгрузил один к одному, а сложенную коляску, продолжая бешено ругаться, помог спустить на тротуар сам водитель.
После Великой Алии девяностых среди водителей «Эгеда» стали попадаться бывшие советские граждане. Их отличаешь не только по выражению лица, но и по более скованной манере держаться. Впрочем, были у меня и забавные «осечки»…
Иерусалимская зима 92-го года мало чем отличалась от настоящей российской. Подавляющее большинство израильтян впервые в своей жизни видели столько снега на улицах Иерусалима.
Что же касается муниципального транспорта, то, вероятно, не было у компании «Эгед» более страшной зимы за все годы существования. Были дни, когда автобусы не ходили из-за снежных заносов, из-за гололеда. Бывшие москвичи и ленинградцы только плечами пожимали, а норильцы с пермяками издевательски ухмылялись. Израильтянами коренными владела тотальная паника.
В один из таких дней я ехала в автобусе по Иерусалиму. Водитель, типичный израильтянин – коренастый рыжий поселенец в вязаной кипе, – медленно вел автобус по обледенелой дороге. За его спиной стоял какой-то щуплый маленький ультраортодокс в полной амуниции – черная шляпа, черный лапсердак, черные приютские ботинки – и, подрагивая пейсами, беспрерывно бормотал над ухом водителя:
– Осторожней, осторожней! Помедленней, потише!
Водитель время от времени угрюмо просил его сесть и не действовать на нервы. Но маленький человечек, ошалев от невиданной зимы, судорожно цепляясь озябшими руками за поручень, продолжал умоляющим тоном требовать вести машину помедленней.
В какую-то минуту автобус «поехал» на льду, но водитель сразу выровнял его. Бедняга ортодокс побледнел и тихо заверещал, как кузнечик. В его полуобморочном лепете слышалось только: «тихо-медленно-тихо-медленно!»