Жили-были (воспоминания)
Шрифт:
Неназванная любовь не могла сказаться словами романсов, а других он не знал.
Зарево поэзии не для всех стояло над городом.
Люди молчали. Они умели молчать и работать молча.
А старик умел работать.
Когда он умер, врач после вскрытия подошел с горящими глазами к моей маме и не то от изумления, не то потому, что он не умел говорить в клинике непрофессионально, сказал:
– Изумительный случай, – у вашего мужа в его годы не было склероза мозга.
Мама
Мама, уже седой и старой женщиной, сидя, не прислонялась к спинке стула.
Только в глубокой старости ей пришлось сесть в кресло: она
В молодости она почти все время проводила дома. В театре бывали редко. Артистку Александринского театра Савину не любила. Очень любила Ермолову. Увлекалась мелодрамой и, как сама мне рассказывала, несколько раз во время представления кричала из зала, давая советы героям, как им спастись от злодея.
Один такой крик я помню. Шла мелодрама «Две сиротки». Мама закричала девушкам, которым угрожала гибель:
– В окно! В окно!
Литературных интересов в семье не было. Мама читала желтые книжки – приложения к журналу «Нива», разрезая страницы головной шпилькой. Толстая «Нива», буквы заголовка которой как будто сделаны из смятой бумажной ленты, лежала у нас на столе в красном, с истертым золотом переплете, это прошлогодние комплекты.
На последних страницах журнала шли маленькие рисунки, изображающие недавно перевернувшийся броненосец, еще не взлетевший аэроплан и портреты знаменитых господ и генералов.
Мы не знали, что там, в Африке, начинается борьба эмигрантов рабочих-индийцев с англичанами, что Лев Николаевич Толстой пишет письмо неведомому молодому Ганди [7] о том, как сопротивляться англичанам путем невыполнения приказаний.
Не знали, что Толстой в дневнике очень волновался из-за этого письма. Понимая значение этого решения, он находил его недодуманным.
Постепенно менялось время, воздух стал прозрачным, приходили телеграммы из неведомых стран, дальние земли, приближаясь, как бы укрупнялись, книги путешествий стали любимыми книгами.
7
Толстой пишет письмо неведомому молодому Ганди... – Первое письмо Л. Н. Толстого М. Ганди было отправлено из Ясной Поляны 25 сентября (9 октября) 1909 г. Ганди было (тогда сорок лет.
Буров знали все.
Знали цилиндр президента Крюгера [8] , и сейчас я помню фамилию бурского генерала Девета [9] и узнал бы его по портрету.
Понимали, что англичане в Африке обижают крестьян, но у тех есть ружья и они отстреливаются.
Улица пела песню:
Трансваль, Трансваль, страна моя!Ты вся горишь в огне.Песня населяла темные дворы и не была забыта. Она воскресла в годы революции и попала в стихи Маяковского. [10]
8
Крюгер Пауль (1825–1904) – президент Трансвааля, избирался четыре раза, начиная с 1883 г.
9
Девет Христиан (1854–1922) – бурский генерал и политический деятель, отличился в партизанских действиях против англичан в англо-бурской войне 1899–1902 гг.
10
Песня... попала в стихи Маяковского. – Имеется в виду поэма «Хорошо» (гл. 11).
Вот и сейчас помню строку:
А младший сын в пятнадцать летПросился на войну...Старая песня умирала и перед концом своим вспыхнула еще раз.
Нот у нас в доме было много – всё романсы. Эти романсы тоже прошли, отпелись; они были очень просты, в них перечислялись предметы, чувства, пейзажи, считающиеся поэтичными, не описывались, а назывались предметы. Под музыку их люди, у которых не было другого искусства, плакали.
Мама поет, сидя на круглой табуретке с винтом у рояля.
Уютные, обутые в толстый войлок, как в валенки, молоточки бьют по толстым струнам.
О романсы! Мелкой и теплой водой прибрежной низкой волны окружали вы бедную, непевучую жизнь, лежали на истертом полу у трех медных колесиков рояля, которые обозначали треугольник пребывания искусства в квартире.
Пели романсы и недавно родившиеся горластые граммофоны, которые, откинув тонкую шею, широко открывали рот, как будто показывали красножестяную глотку врачу.
Цыганская песня, созданная русскими поэтами, большими и малыми, пела о простом: о дороге, об огоньках вдали, о бедном гусаре.
Пришлось мне услышать в доме внучки Толстого – Софьи Андреевны Толстой – старых цыган, которые пели еще Льву Николаевичу, а теперь недоверчиво показывали свои песни русоволосому бледному Сергею Есенину.
Деки гитар и грифы их были стерты руками, как будто дерево исхудало от скуки стонов.
Простое право говорить, что ты любишь и тебе больно, осуществлялось под неслитный, расщепленный гитарный звон.
В квартире на Надеждинской жили тихо. Тихо пели старые романсы.
Тот романс, который поет Максим во всех трех сериях, написан генералом Титовым, командиром Финляндского полка, начальником художника Федотова. Только в романсе пелось:
Крутится, вертится шарф голубой...Это ветер и женщина, увиденная на ветру. А романс улица запомнила:
Крутится, вертится шар голубой...Тоже неплохо: шару хорошо крутиться.
В комнате холодно, рояль отражен в узком зеркале, висящем над бедным камином; отражен в истертом паркете.
Сижу у маминых ног, вижу желтую рояльную деку снизу.
Романсы переплетены в истертой книге, они сами истерты и легки, как разменные монеты, потерявшие чеканку.
Но музыка течет, пенится полупонятными словами, опадает.
Потом я увидел у берега моря грязную пену, увидел чистую воду в море после бури; узнал, что воду мутят, чтобы очистить ее: муть остается в пене.
Пена выносит при очистке даже крупинки металла из измельченных руд. Это называется флотация.
Поет рояль:
Вот мчится тройка удалаяВдоль по дорожке столбовой,И колокольчик, дар Валдая,Звенит уныло под дугой.Это так истерто, что «дар Валдая» слился в одно слово: «Колокольчик – дарвалдая», а написал это Федор Глинка – человек с большой биографией, тяжелой судьбой.