Жить, чтобы рассказывать о жизни
Шрифт:
В редакции газеты мы предполагали, что мало можем сделать, чтобы помешать четвертованию, постановленному правительством, находящимся в плохих отношениях с либеральной прессой. Примо Герреро, старейший корреспондент «Эль Эспектадора» в Кибдо, сообщил на третий день, что народная демонстрация из целых семей, включая детей, заняла главную площадь с решением оставаться там, на солнце и под открытым небом до тех пор, пока правительство не откажется от своего намерения. Первые фотографии мятежных матерей с детьми на руках производили все меньшее впечатление с течением дней, вследствие урона от ночного бодрствования жителей, стоящих под открытым небом. Мы ежедневно усиливали эти новости в редакции издательскими статьями или заявлениями политиков и интеллектуалов
— Отправляйтесь, Габо, женщины из Чоко лучше, чем те, которых вы желали бы увидеть на Гаити!
Так что я уехал, не спросив себя даже о том, как можно написать репортаж о демонстрации протеста, которая отказывается от насилия. Меня сопровождал фотограф Гильермо Санчес, который вот уже несколько месяцев мучил меня ворчанием, чтобы мы вместе сделали военные репортажи. Сытый по горло его ворчанием, я прокричал ему:
— Какая война, на хрен?!
— Не валяй дурака, Габо, — выпалил он мне разом правду, — да от вас лично я слышу то и дело, что эта страна находится в состоянии войны, начиная с Независимости.
Ранним утром во вторник 21 сентября он явился в редакцию одетый больше как солдат, чем как фотожурналист, обвешанный камерами и сумками, чтобы ехать со мной освещать в печати войну, которую замалчивали. Первым удивлением было, что в Чоко мы приезжали раньше, чем отправлялись из Боготы через вспомогательный аэропорт без услуг какого-либо класса, с кучами останков грузовиков и покрытых ржавчиной самолетов. Наш самолет, все еще живой благодаря волшебному искусству, был одним из легендарных «Каталин» периода Второй мировой войны, эксплуатируемый для перевозки грузов одним гражданским предприятием. Не было кресел. Внутри было скудно и темно из-за маленьких, затянутых тучами окошек и все забито тюками с волокном для производства щеток. Мы были единственными пассажирами. Второй пилот в одной рубашке, молодой и стройный, как летчики в кино, научил нас сидеть на тюках с грузом, которые ему показались более удобными. Он меня не признал, но я знал, что он был заметным бейсболистом чемпионатов «Ла Матуны» в Картахене.
Взлет был жуткий даже для такого хитрого пассажира, как Гильермо Санчес, из-за оглушающего рева моторов и металлического грохота фюзеляжа, но раз стабилизировавшись в прозрачном небе саванны, самолет ускользнул с решимостью ветерана войны. Тем не менее за пересадочным пунктом Медельина нас застал врасплох затопляющий все ливень над спутанной сельвой между двумя горными хребтами, и мы вынуждены были войти в него в лоб. Тогда мы пережили то, что, возможно, пережили очень мало смертных: дождь шел внутри самолета через щели фюзеляжа. Второй пилот, друг, прыгая между тюками с метлами, принес нам дневные газеты, чтобы мы их использовали как зонтики. Я накрылся моей, заслонив лицо, не столько затем, чтобы защитить себя от воды, сколько для того, чтобы никто не видел, как я плачу от ужаса.
По окончании примерно двух часов удач и случайностей самолет наклонился вправо, спустился налетом над массивом тропического леса и сделал два пробных поворота над главной площадью Кибдо. Гильермо Санчес, готовый с воздуха фотографировать демонстрацию, истощенную бессонными ночами, обнаружил только безлюдную площадь. Обшарпанный самолет-амфибия сделал последний виток, чтобы проверить, что не было ни живых, ни мертвых препятствий на спокойной реке Атрато, и закончил удачное приводнение в дремоте полудня.
Церковь, залатанная досками, скамьи из цемента, испачканные птицами, и одна мулица, которая топала копытами в ветвях гигантского дерева, были единственными признаками человеческого существования. Пыльная и пустынная площадь ни на что, казалось, не была так похожа, как на африканскую столицу. Нашим первым намерением было сделать срочные фотографии толпы в состоянии протеста и отправить их в Боготу на возвращающемся самолете, пока мы доставали достаточно информации из первых рук, которую мы могли бы передать по телеграфу для утреннего выпуска. Но ничего из этого не было возможно, потому что ничего не произошло.
Мы прошли без свидетелей по самой длинной улице, параллельной реке, обрамленной закрытыми на обед торговыми палатками и зданиями с балконами из дерева и проржавленными крышами. Это была великолепная сцена, но не хватало трагедии. Наш добрый коллега Примо Герреро, корреспондент «Эль Эспектадора», беззаботно спал после обеда в весеннем гамаке под густой кроной деревьев своего дома, словно тишина, которая его окружала, была спокойствием могил. Простота, с которой он нам объяснил расслабленность, не могла быть более объективной. После демонстраций первых дней напряжение ослабло из-за отсутствия причин. Тогда был мобилизован весь город с помощью театральных приемов, были сняты несколько фотографий, которые не были опубликованы, потому что были не очень правдоподобными, и произносились патриотические речи, на самом деле встряхнувшие страну, но оставившие невозмутимым правительство. Примо Герреро с этической гибкостью, которую, может быть, Бог ему простил, поддержал живой протест в прессе яркими вспышками телеграмм.
Наша профессиональная проблема была проста: мы не предприняли ту экспедицию Тарзана, чтобы сообщить, что известия не существовало. Наоборот, у нас в руках были средства для того, чтобы оно было точным и выполнить намерение. Примо Герреро предложил тогда устроить еще один раз портативную манифестацию, и никому в голову не пришла идея лучше. Нашим наиболее воодушевленным соучастником был капитан Луис А. Кано, новый губернатор, назначенный из-за гневной отставки предыдущего, и он был хладнокровным в намерении задержать самолет, чтобы газета вовремя получила жаркие фотографии Гильермо Санчеса. Вот так новость, изобретенная по необходимости, в конце концов стала единственно верной, возвеличенная прессой и радио всей страны и пойманная на лету военным правительством, чтобы сохранить лицо. Тем же вечером началась всеобщая мобилизация политиков Чоко — некоторые из них были очень влиятельные в определенных секторах страны, — и два дня спустя генерал Рохас Пинулья объявил отмененным свое собственное решение разделить Чоко на куски между его соседями.
Гильермо Санчес и я не вернулись в Боготу тут же, потому что мы убедили редакцию, чтобы нам разрешили проехать внутрь Чоко, дабы основательно узнать реальность того фантастического мира. Через десять дней молчания, когда мы вошли, загоревшие от солнца и падая от желания спать, в зал редакции, Хосе Сальгар нас принял счастливый, но не изменил своему обычаю.
— Вы знаете, — спросил он нас со своей непробиваемой уверенностью, — как давно закончилось сообщение о Чоко?
Вопрос впервые меня столкнул с убийственным свойством журналистики. Действительно, никто не интересовался Чоко с тех пор, как было опубликовано президентское решение не муссировать его. Тем не менее Хосе Сальгар поддержал меня в риске приготовить из той мертвой рыбы то, что я хотел.
То, что мы пытались передать в четырех длинных эпизодах, было открытием другой непонятной страны внутри Колумбии, о которой мы не имели представления. Магическая отчизна цветущих тропических лесов и извечных ливней, где все казалось неправдоподобной версией повседневной жизни. Большой трудностью для сооружения наземных путей были дикие реки, но также на всей территории был один мост. Мы нашли автомобильную дорогу в семьдесят пять километров сквозь девственную сельву, построенную за огромные деньги, чтобы соединить население Истмины с жителями Йуто, но не проходила ни через один, ни через другой как месть конструктора из-за его ссор с двумя алькальдами.