Жить, чтобы рассказывать о жизни
Шрифт:
Он прошел до офиса своего брата и вышел два часа спустя, когда в редакции оставались только Сабала и я, ожидая возможности поприветствовать его.
Умер он через два года. Потрясение, которое произвела его смерть на почитателей, было таким, словно он не умер, а воскрес. Лежа в гробу, он не казался таким мертвым, как когда был живым.
В это же самое время испанский писатель Дамасо Алонсо и его супруга романистка Эулалия Гальваррьято выступили с двумя лекциями в актовом зале университета. Маэстро Сабала, который не любил вторгаться в чужую жизнь, превозмог свою деликатность и попросил у них аудиенции. Его сопровождали Густаво Ибарра, Эктор Рохас Эрасо и я, и между нами возник мгновенный контакт. Мы пробыли
В октябре я нашел в «Эль Универсаль» послание от Гонсало Малльярино, в котором сообщалось, что он меня ждет вместе с поэтом Альваро Мутисом в «Тулипане», незабываемом пансионе в курортном местечке Бокагранде, в нескольких метрах от места, где приземлился Чарльз Линдберг примерно двадцать лет назад. Гонсало, мой однокашник по литературным вечерам в университете, был уже практикующим адвокатом, а Мутис, будучи начальником по связям с общественностью «ЛАНСА», креольской авиакомпании, основанной своими же летчиками, пригласил Гонсало, чтобы он увидел море.
Стихотворения Мутиса и мои рассказы, по случайному совпадению, печатались вместе как минимум один раз в приложении «Фин де Семана», и нам достаточно было увидеться, чтобы мы завели разговор, который до сих пор не закончился, хотя где мы только не говорили на протяжении более полувека.
Сначала наши дети, а потом и наши внуки нас часто спрашивали, о чем же мы говорим с такой неистовой страстью, и мы отвечали правду: мы всегда говорили об одном и том же.
Мои восхитительные дружбы со взрослыми людьми искусства и литературы воодушевили меня на выживание в те годы, которые до сих пор я вспоминаю как самые неустойчивые в моей судьбе. 10 июля я последний раз напечатал «Точка и новый абзац» в «Эль Универсаль» и через три трудных месяца, в течение которых я так и не смог преодолеть препятствия дилетантизма, я предпочел порвать с этим единственным преимуществом — уйти вовремя. Я нашел убежище в безнаказанности комментариев без подписи в газете, исключая материалы, подразумевающие личное участие. Я работал в газете по инерции до сентября 1950 года. Последняя моя заметка была об Эдгаре По; единственное, что ее выделяло из остальных, так это то, что она была худшей.
В течение всего того года я убеждал маэстро Сабала обучить меня тайным приемам написания репортажей. Он со своим загадочным нравом никогда не решился на это, но оставил меня взвинченным загадкой одной девочки двенадцати лет, которая была погребена в монастыре Санта-Кла-ра, у которой выросли волосы после смерти более двадцати двух метров за два века. Я так и не смог представить себе, как вернуться к этой теме сорок лет спустя, чтобы рассказать ее в романтическом романе с роковыми тайнами. Но отнюдь это не были для меня лучшие времена. По каким-то причинам я впадал в ярость и исчезал с работы без объяснений, пока маэстро Сабала не посылал кого-то, чтобы меня утихомирить. Я выдержал итоговые экзамены второго курса юридического факультета благодаря везению, всего с двумя хвостами, я мог записаться на третий курс, но прошел слух, что это было достигнуто благодаря политическому давлению газеты. Главный редактор вынужден был вмешаться, когда меня задержали на выходе из кинотеатра с фальшивой военной книжкой, а я был в списках призывников на карательные общественные работы.
В моем политическом ослеплении тех дней я не знал даже то, что осадное положение снова было введено в стране из-за ухудшения общественного порядка. Цензура периодических изданий еще больше закрутила гайки.
Обстановка ухудшилась как в самые скверные времена, и политическая полиция, усиленная обыкновенными преступниками, сеяла панику в деревнях. Насилие заставило либералов покидать земли и дома. Их вероятный кандидат Дарио Эчандия, специалист из специалистов по гражданскому праву, скептик от рождения и порочный чтец греков и латинян, высказался за отказ либералов участвовать в выборах. Дорога осталась открытой для выборов Лауреано Гомеса, который, казалось, управлял правительством, дергая за невидимые ниточки из Нью-Йорка.
У меня тогда не было ясного осознания того, что те злоключения были не только низостью правых, но и признаками недобрых изменений в наших жизнях, до бессонной ночи в «Ла Куеве», когда мне пришло в голову хвастаться моей свободой воли, делать то, что мне хочется. Маэстро Сабала задержал в воздухе полную ложку супа, которую собирался отправить в рот, посмотрел на меня поверх дужки очков и неожиданно остановил меня:
— Скажи мне, черт возьми, Габриэль, в разгар государственной тупости, что ты сделал, чтобы понять, что этой стране конец?
Вопрос попал в цель. Пьяный в дым я улегся спать на рассвете на скамью бульвара де лос Мартирес, и библейский ливень промочил меня до костей. Я пролежал две недели в больнице с пневмонией, которая плохо усваивала первые известные антибиотики, пользовавшиеся дурной славой вызывать такие ужасные последствия, как ранняя импотенция.
Истощенного и бледного, мои родители позвали меня в Сукре, чтобы восстановить мое здоровье после чрезмерной работы, как было сказано в их письме. Еще дальше пошел «Эль Универсаль» с прощальной статьей, которую посвятил мне как журналисту и писателю мастерских приемов и как автору одного романа, которого никогда не существовало, да еще и с чужим заголовком: «Мы уже срезали луговые травы».
И это именно в тот момент, когда я как раз отказался от намерения вновь повторять ошибку с написанием придуманных историй. Правда была только в том, что настолько чуждое мне название придумал на ходу Эктор Рохас Эрасо для Сесара Герры Вальдаса, выдуманного писателя, самого чистокровного латиноамериканца, созданного им, чтобы обогатить наши споры. Эктор напечатал в «Эль Универсаль» новость о его приезде в Картахену, а я написал ему приветствие в моем разделе «Точка и новый абзац» в надежде обновить представления о континентальной аутентичной прозе.
В любом случае выдуманный роман с прекрасным названием, придуманным Эктором, был описан, не знаю каким образом, в эссе о моих книгах как важнейшее произведение новой литературы.
В Сукре меня встретила обстановка вполне благоприятная для моих тогдашних идей. Я написал Херману Варгасу с просьбой прислать мне книг, много книг, столько, сколько было возможно, чтобы утопить в шедеврах шесть месяцев моего выздоравливания. В городе был потоп. Отец отказался от зависимости от аптеки и построил на въезде в городок дом, способный вместить всех детей, а нас теперь было одиннадцать, с тех пор как шестнадцать месяцев назад родился Элихио.
Большой дом, полный света, с галереей для гостей у реки с темными водами, с окнами, открытыми январским ветрам. Там было шесть спален, хорошо проветриваемых, с кроватью для каждого, а не на двоих, как раньше, и толстыми металлическими кольцами, чтобы повесить гамаки на разных уровнях, даже в галереях. Внутренний двор без ограждения протянулся до дикого мелколесья с фруктовыми деревьями, находящегося в государственной собственности, и животными, нашими и чужими, которые прогуливались по спальням. Ведь моя мать, которая тосковала по дворам своего детства в Барранкасе и Аракатаке, использовала новый дом как ферму, с курами и утками без птичьего двора и развращенными свиньями, которые заходили на кухню, чтобы поесть съестные припасы, оставшиеся от нашего завтрака.