Жить для возвращения
Шрифт:
Однако Быков сам узнал от одного белорусского поэта, тесно с ним дружившего и хорошего знакомого наших друзей, что я «не член членов» и прислал свой отзыв-рекомендацию, которую вместе с его письмами я храню как очень дорогую для меня реликвию.
Заканчивались семидесятые годы, одновременно с ними заканчивалось детство нашего Миши. Наступил беспощадный переходный возраст, и нам с Наташей пришлось лихо. Опытный педагог в этом месте наверняка изрек бы: «На вас-то плевать, о сыне бы подумали, каково ему, бедной малютке, приходилось!» Кто спорит — приходилось, да еще как!
Однажды малютка начертал в школьной газете, прямо поверх ура-патриотических виршей, непристойный стишок с антисоветским оттенком, привезенный из первой его экспедиции в Ставрополье — о том, как у доярки Нюры в попе потерялась клизма, а по Европе, значит, вовсю бродил в ту студеную зимнюю пору призрак коммунизма…
Директором 45-й английской школы на улице Хулиана Гримау был тогда и, по-моему, остается по сей день Леонид Исидорович Мильграм, очень известный в Москве, можно даже сказать, прославленный. Превыше всего почитая честь своей школы, он сразу «поставил вопрос»: быть ли дальше Каневскому Михаилу комсомольцем и учащимся ЕГО сорок пятой. Ну, прям, весь в отца пошел наш шалунишка, того, если помните (если читали первую книгу), тоже изгоняли и оттуда, и отсюда…
Спасли Мишку ребята-одноклассники, горой вставшие за него, а также классная руководительница литератор Валентина Васильевна. Они отстояли его и даже — верх благородства! — ни один из них не довел до нашего сведения все происходившее тогда с невинным малюткой — лишь через год, задним числом, добрейшая Валентина Васильевна призналась Наташе, что Мишкина судьба висела на волоске (сам он, естественно, «постеснялся» расстраивать родителей: «Вот если бы вы поинтересовались, не выгоняют ли меня случайно из школы, я бы, честное слово, все рассказал без утайки», этакий Чук и Гек завелся в семье!).
В школе обошлось, начались неприятности другого рода. Нанимаясь каждое лето рабочим в различные экспедиции, Миша попал после девятого класса в археологическую партию и столкнулся там с недобросовестным, скажем так, начальством. Он подхватил там сильнейшую дизентерию, но никто его не лечил, к врачу не отвел, и возвратился он домой страшно исхудавшим и по-настоящему озлобленным. Зазвучал лозунг: «В задницу всю интеллигенцию, в задницу высшее образование! Вот завершу десятый класс — и завербуюсь в Магадан, в геологическую партию. Геологи — люди нормальные, хоть и интеллигенты тоже… А насчет вуза, родители, и не думайте. Не-пой-ду!»
Я призвал в виде скорой помощи свою добрую знакомую по Географическому обществу Валю Шацкую. Валентина Дмитриевна, инженер-энергетик по профессии, была выдающейся полярной путешественницей, в том числе и путешественницей-одиночницей: в полярную ночь прошла, например, несколько сот километров по Большеземельской тундре, искусно обойдя стороной все погранзаставы этой запретной зоны! Дважды в год правдами и неправдами, манкируя основной работой (а она давно уже перешла из инженеров в прачки-уборщицы-вахтеры-лифтеры, чтобы получить свободу рук, точнее — ног, обутых в лыжные крепления), Валя устремлялась в Арктику, одна, либо сколотив небольшую группу смельчаков-единомышленников обоего пола. Вот к ней я и бросился с просьбой образумить взбунтовавшееся чадо.
Валя поняла меня мгновенно, заметив, что передо мною к ней уже обращались друзья с аналогичными заботами. И в ответ на мои стенания бросила свое знаменитое:
— А, дерьма-то! Справимся с вашим Мишкой, не таких видывали. («А, дерьма-то!» служило ей как бы пожизненным рефреном. Так реагировала она на болтовню о правителях, о ценах, о домике-развалюхе на станции Апрелевка, где она проживала вдвоем с кошкой… Я не отказал себе в удовольствии ответить однажды на ее вопрос о Мишке именно так: «Господи, дерьма-то!», и мне, к моему несказанному удовольствию, было произнесено ею серьезно и с достоинством: «Уж не гневите Всевышнего, ваш Миша совсем не дерьмо!»)
Словом, накануне начала последнего школьного учебного года наше дитятко отбыло с Валей и группой таких же, как он, оболтусов в десятидневный пеший маршрут по тундрам и горам Полярного Урала и возвратилось преображенным. Исчезли всякие разговоры о «вшивой интеллигенции», начали стихать магаданские угрозы, хотя по-прежнему звучала заунывная тема о том, что учиться в институте не так уж и обязательно. Мы произносили слово «армия», он нагло заявлял, что совсем не против «прошвырнуться» в Афганистан, там горы с ледниками, не хуже кавказских… Поскольку советское вторжение туда только-только произошло и ни единого слова о кровавых боях и потерях еще долго не было произнесено властями, Мишкина наглость не выглядела такой уж чудовищной (да простится мне это безусловно кощунственное заявление из «раньших» времен).
И все же тогда я, как мне кажется, нашел веское опровержение. Нет, крикнул я ему, не в Афганистан ты поедешь, мурло ты эдакое, а в совсем уж братскую Польшу, где зашевелилась «Солидарность», будешь из автоматика косить поляков, понял, сынок мой ненаглядный?! Он понял мгновенно, и разговоры о ненужности высшего образования стихли. Мало того, сынок пробормотал нечто вроде «ты уж, отец, хватил, ты уж меня совсем за дурного держишь, скажешь тоже — в Польшу идти…» А в Афганистан, значит, с нашим удовольствием?! (Быть может, разговор о Польше возник не в 1980-м году, когда Мишка заканчивал школу, а года два спустя, когда, уже учась на геологическом факультете МГУ, вновь завел свою мелодию о вербовке на Колыму. Сейчас не вспомню точно, тем более, что уже на третьем курсе он счастливо женился, и вся дурь с него слетела мигом. Надеюсь, навсегда.)
У меня же в те самые годы совершенно неожиданно возникла новая тема в работе, причем впервые я обратился не просто к очередному арктическому сюжету, а к отдельно взятой крупной личности — P. Л. Самойловичу. Но об этом в следующей главе.
Глава пятая
ЦЕНА СЛОВА
В марте 1973 года я находился в больнице у Юлия Крейндлина и после удаления желчного пузыря пребывал несколько дней в тяжелейшем состоянии в отделении реанимации. И однажды на пороге возникла Наташа. Дальше ее не пропустили, но она, желая подбодрить меня, успела показать издалека какую-то книжку в синем переплете и даже изобразила на лице нечто вроде восторженной улыбки. Это была только что вышедшая моя книга «Льды и судьбы», первая полноценная, объемная, в твердом переплете книга, с очень солидным для издательства «Знание» тиражом 100 тысяч. Конечно, я ждал ее нетерпеливо, жадно, однако сейчас, покоясь в недрах реанимации, лишь равнодушно глянул на нее, а улыбка Наташи только раздражила меня: «Вот ведь, дурочка малахольная, нашла, чему радоваться! Тут у человека все время рвота, живот разрезан и шрам будет наподобие серпа, болит все невыносимо, жить не хочется, а она делает вид, будто страсть как рада за мужа, художника слова, сантехника человеческих душ!»
Очутившись позднее в палате, я раскрыл книгу и увидел, что редакция внесла в мое авторское предисловие, не согласовав со мной, строки об исторических решениях XXIV съезда партии по дальнейшему хозяйственному развитию Арктики. Я никогда не был диссидентом, не знал этого слова, не знал имен тех первых, очень немногих героев, которые уже проявили себя в дни венгерских и чехословацких событий, кто распространял напечатанные на папиросной бумаге произведения В. Шаламова, Е. Гинзбург, А. Солженицына, и все-таки я уже не позволял себе упоминать в собственных книгах о партии, героях-коммунистах, строительстве светлого послезавтра и т. д. Грешен, в самой первой брошюре это «имело место» — настояли в Политиздате, но там, по крайней мере, обсуждали со мной эту тему и убедили в том, что это поможет прохождению в Главлите (цензуре). Здесь же был самый настоящий редакторский произвол, и, что особенно обидно, исходил он от человека весьма мною уважаемого. Правда, тогда это меня не очень сильно задело — все отступало на второй план на фоне общего самочувствия, почти нестерпимых болей в течение месяца после операции.