Жить для возвращения
Шрифт:
Бабича арестовали уже на судне, приставив к нему часового, а на берегу передали в «компетентные органы», где ему и процитировали все высказывания, так хорошо запомнившиеся его бывшему подчиненному. В приговоре содержалось обвинение Бабича в замыслах захватить пароход «Садко» и передать в руки фашистов, чьим агентом он был аж с 1922 года, а вся его последующая жизнь была лишь умелой маскировкой матерого шпиона. Он был приговорен к смертной казни и семьдесят пять суток провел в камере смертников, после чего расстрел заменили десятью годами лагерей.
Он оказался в самых страшных, даже по меркам ГУЛАГ а, лагерях (Джидинском и Баянгольском
Через год он пишет кассационную жалобу на имя Генерального Прокурора СССР. Это потрясающий документ. Он жалуется не только на первый неправедный приговор 1941 года, но и на решение Особого Совещания 1946 года, которое «убедило меня в том, что никакого правосудия в нашей стране не существует». Вот какое обвинение бросает Бабич в лицо одному из вершителей всесоюзного «правосудия»!
Он умер в июле 1950 года. За два месяца до кончины отправил последнее письмо дочери Людмиле, храброй армейской радистке, которая, вернувшись с фронта, вела многолетнюю борьбу за отца, сначала — за его освобождение, потом — за посмертную реабилитацию. В начале 60-х гг. самые прославленные полярники страны, начиная с Героев Советского Союза Э. Т. Кренкеля, А. Д. Алексеева, И. И. Черевичного, обратились в Верховный суд СССР с требованием полной реабилитации А. П. Бабича. И в августе 1965 г. она последовала «за отсутствием состава преступления».
Все это я узнал в подробностях уже после того, как познакомился с Павлом Бабичем. Он несколько раз приезжал в Москву по делам, связанным с реабилитацией отца, и в конце концов передал в мое распоряжение едва ли не все документы, относящиеся к «делу Бабича». Шел 1980-й год, вот-вот должно было выйти в свет второе издание «Льдов и судеб». Как мне хотелось вставить туда хоть несколько строк о погибшем «во время культа личности» полярнике, но, во-первых, никто не позволил бы мне упомянуть о том периоде в жизни строящей коммунизм страны, а, во-вторых, было уже поздно, книга прошла Главлит и была в наборе, что-либо добавлять не позволялось.
И все-таки я предпринял попытку. Я решил посвятить книгу «памяти полярника 30-х годов А. П. Бабича». Пришел в издательство «Знание» к своему редактору Яснопольскому и рассказал ему то, что знал о Бабиче-старшем. Он выслушал меня с напряженным вниманием и надолго задумался. Николай Федорович храбро воевал, в бою потерял обе ноги, через сорок лет после Победы получил «догнавший» его орден Красного Знамени, но вот биться с режимом не умел. Более того, режим бил его, в разных издательствах цензура отыскивала в редактируемых им книгах «не то», начальство преследовало редактора Яснопольского, объявляло ему выговоры, грозно «предупреждало»…
Редактором-борцом он не был, а тут вдруг помолчал-помолчал, да и сказал:
— Обязательно нужно о таких людях писать или просто упоминать. Посвящение на две-три строки они впечатать не откажут. Прямо на первую страницу, чуть выше предисловия, чтобы не сразу бросилось в глаза тем, кому не надо. Пишите, а я продиктую по телефону в Киев, в типографию. И он продиктовал, выбросив только слова «30-х годов»:
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ПОЛЯРНИКА-ЗИМОВЩИКА АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВИЧА БАБИЧА ПОСВЯЩАЮ. АВТОР.
В мае 1980 года Павел Бабич вновь оказался в Москве, и я, предвкушая его радостное удивление, преподнес ему экземпляр «Льдов и судеб», намеренно открыв его на странице с моим авторским посвящением. Я ждал чего угодно, но только не того, что последовало. Павел задрожал, бросился к своей вместительной сумке, извлек из нее какой-то объемистый том и почти закричал:
— Что же вы наделали, Зиновий Михайлович, что вы наделали! У вас и у издательства теперь будут такие неприятности, такие… Господи, почему вы не предупредили меня о том, что задумали это посвящение, я бы успел вас отговорить! А теперь…
И он протянул мне изданный за границей на русском языке «Архипелаг ГУЛАГ». Открыл часть третью, главу тринадцатую под названием «Сдавши шкуру, сдай вторую!», в которой, в частности, повествовалось про «несчастного Бабича, когда-то полярника, когда-то героя, а теперь доходягу, покрытого язвами».
Книга была надписана самим Солженицыным и подарена Павлу Бабичу. Он — это я осознал уже позже — был активным ленинградским диссидентом, переписывался с такими, как Александр Исаевич, все последние годы мозолил глаза первому коммунисту Ленинграда Г. В. Романову и был в результате выдворен из страны вместе с женой и четырьмя малолетними детьми, ему «посоветовали» убраться по-хорошему.
Та наша встреча с Павлом Бабичем была последней, он и приехал-то прощаться. Несколько раз возбужденно повторил, что теперь нам с редактором не сносить голов (снесли, слава богу, никаких неприятностей не возникло), взял мой экземпляр «Льдов и судеб» и написал на первой пустой странице:
Вот и все, и прощай, мое поле, Между нами — большая вода, Расставаться с тобою — не горе, Оставлять свое сердце — беда… И, уже не надеясь на чудо, Покидая тебя навсегда, Я еще не уеду отсюда, Даже если приеду туда.Павел Бабич обосновался с семьей в США. Ожил, поправились тяжко больные дети, материально стало хорошо. Но потерю Родины Павел переживает мучительно. Очень тронуло меня, когда вскоре после приезда в США он прислал мне с оказией книгу стихов запрещенного тогда у нас Николая Гумилева. В Америке стали выходить на русском языке его стихи. Их заметил Е. А. Евтушенко и включил строки Бабича в свою уже ставшую знаменитой антологию «Строфы века». О его жизни я периодически узнаю от старшей сестры Павла, Людмилы Александровны, по-прежнему живущей в Ленинграде. Павел перенес два инсульта, но американская медицина, а главное — преданность и умение жены Джеммы, врача по профессии, пока выручают. Людмила Александровна переслала мне переписанное от руки стихотворение брата, помещенное в одном из сборников и посвященное… Зиновию Каневскому.