Жить для возвращения
Шрифт:
Трудности, почти непреодолимые, возникли незамедлительно: все архивы военных лет оставались закрытыми для рядовых граждан, будь то литераторы, историки и даже герои войны, главные делатели событий, о которых захотели вспомнить и рассказать. Преодолевая множество препон, проникал в военные архивы Константин Симонов. Боевой летчик Артем Анфиногенов, писатель и журналист, издавший немало книг об Отечественной войне, годами бился в запертые двери, за которыми прятались личные дела его самого и его друзей по авиаполку. Приоткрылись те двери лишь в эпоху гласности, да и то со скрипом и частыми «отказами» дверного замка…
Рассчитывать на какое-то особое благорасположение ко мне не приходилось. Пришлось идти единственным путем (помимо изучения открытой литературы) — опрашивать очевидцев, членов их семей, поскольку число непосредственных участников уменьшалось день ото дня. После того как книга все-таки вышла, я не смог подарить ее ровно половине из двадцати с лишним моих недавних собеседников и советчиков…
Начал я с неожиданно верного шага. Прямо с улицы пошел к тогдашнему начальнику Гидрометеослужбы СССР Евгению Константиновичу Федорову, академику, герою-папанинцу, полноправному министру по рангу. Несколько минут он слушал меня, сказал две-три одобрительные фразы, вызвал в кабинет какого-то почтительного помощника и поручил ему связать меня с таким-то и такой-то, а им передать: Евгений Константинович разрешает поделиться с товарищем Каневским любыми воспоминаниями, кроме тех, что и сегодня составляют предмет государственной тайны.
(Сам Евгений Константинович на себе испытал, что такое тайна, а особенно интерпретация этого красивого слова. Совсем юным, двадцативосьмилетним он вернулся из легендарного папанинского дрейфа Героем Советского Союза и депутатом Верховного Совета СССР, мгновенно стал членом-корреспондентом Академии Наук, возглавил ненадолго Арктический институт в Ленинграде, затем был назначен наркомом Гидрометеослужбы, в войну сделался авиатехническим генерал-лейтенантом. А вскоре после Победы в одночасье превратился из всесоюзного любимца чуть ли не во «врага народа»! Об этом мне рассказывали такую историю. В Москву прибыла делегация бывших союзников по антигитлеровской коалиции и коллег-метеорологов США во главе с неким адмиралом или генералом. Они дружно фотографировались с нашими, пили-веселились и на одном из банкетов, позируя перед корреспондентами, в шутку на несколько секунд обменялись фуражками. Вскоре был организован зловещий «суд чести», Евгений Константинович был снят с поста начальника Гидрометеослужбы и отправлен в откровенную ссылку на склоны Эльбруса, получив назначение руководить тамошней геофизической станцией. Падение фантастическое, слава богу, что не судили настоящим судом-трибуналом и не отняли кровью заслуженных званий и наград. Лишь после смерти Сталина Евгений Константинович получил негласное прощение и снова пошел в гору. Возглавил родную Гидрометеослужбу, стал Главным ученым секретарем Президиума Академии Наук и даже одним из 32-х «бессмертных» — членом Президиума Верховного Совета СССР.)
Напутствие Федорова оказалось благим. Люди щедро раскрывались передо мной, охотно вспоминали и доброе, и недоброе, напрягая память, называли других, полезных, по их мнению, коллег. Такая цепная реакция, такой набор заинтересованных собеседников помогли мне сделать решающие шаги. Уже через полгода рукопись была готова. Еще через три-четыре месяца я доделал и переделал ее после строгого и чрезвычайно доброжелательного прочтения и Борисом Ефимовичем Лившицем в Ленинграде, и вице-адмиралом Александром Михайловичем Румянцевым в Москве (он сделался рецензентом моей книги, поскольку в годы войны служил в штабе Северного флота и непосредственно ведал вопросами гидрометеорологического обеспечения боевых операций). Все шло прекрасно, пока из Ленинграда одно за другим не пришло два печальных известия: неожиданно скончался Борис Ефимович, Главлит экстренно отозвал мою рукопись из петрозаводской типографии (многие книги Гидрометеоиздата печатались в Карелии) и приказал рассыпать набор! Это было в 1975 году.
Сдуру я попытался выяснить хоть что-нибудь по телефону от своего нового редактора, милой, грамотной и благожелательной Антонины Александровны, но она испуганно шептала в трубку стандартные слова о «нетелефонном разговоре» и необходимости моего срочного появления в городе на Неве. Но и при встрече в издательстве я узнал очень немногое. Прежде всего, мне было сказано, что я вообще не имею права знать о деятельности Главлита, о его резком вмешательстве в судьбу книги, а заодно и в мою. Понимаете, повторяли мне, мы, редакторы, совершенно не обязаны ставить вас в известность о действиях Главлита, даже напоминать вам о его существовании. Достаточно объявить автору о том, что по определенным причинам его творение не может увидеть свет. А уж насколько это непоправимо, мы сейчас будем обсуждать. Вы только не переживайте, не волнуйтесь, вот познакомьтесь, наш новый заведующий, заменивший Бориса Ефимовича, наш известный ленинградский литератор Владимир Дмитриевич Савицкий.
Узнал я следующее. Кто-то («вам, Зиновий Михайлович, это знать не обязательно») показал рукопись Евгению Ивановичу Толстикову, двоюродному, кажется, брату ленинградского обкомовского вождя доромановской коммунистической эры. Московский Толстиков был заместителем Федорова в Гидрометеослужбе. Перед тем он работал синоптиком на Чукотке, затем какое-то время — в Отделе науки ЦК КПСС, был назначен начальником дрейфующей станции «Северный полюс-4», за что получил потом, единственный из участников дрейфа СП-3 и СП-4, звание Героя Советского Союза. По слухам — с помощью властных цэковских сослуживцев. И вот он почему-то заинтересовался моей книгой.
Формально мы были знакомы. После моего выхода из 57-й больницы осенью 1959 года Толстиков, тогдашний заместитель начальника Главсевморпути, вручал мне значок «Почетному полярнику». Происходило это буднично, даже слова «вручал», «рукопожатие» выглядят, как вы понимаете, неуместно в приложении ко мне… В общем он вручил, я поблагодарил, и все. Толстиков рукопись отверг целиком с кратким приговором: «Война изображена слишком мрачными красками, почти нет победоносных эпизодов», который и направил в Главлит. Почему он так поступил с моей книгой? Неужели рассердился, что я его не упомянул? А не упомянул потому, что в войну он работал на мысе Шмидта, на далекой от фронта Чукотке, а я назвал поименно лишь тех, кто подвергался угрозе, выражаясь словами Б. Л. Пастернака, «полной гибели, всерьез». Из Главлита переслали бумагу в ленинградский Горлит (интересно, существовала ли в СССР сеть Райлитов?), а тот окончательно распорядился пресечь печатание уже набранной в Петрозаводске «Цены прогноза» и рассыпать типографский набор.
К чести Владимира Дмитриевича Савицкого, он не пожелал сдаться. Бывший фронтовик и сам автор книг, проходивших цензуру, решил активно бороться против явного произвола. Он тщательнейшим образом перечитал мой текст и велел в кратчайший срок «дописать» оптимистические эпизоды, чтобы книга об ужасах войны выглядела «покрасивше». В итоге Горлит этим удовольствовался, и «Цена прогноза» вышла в свет год спустя после того как могла выйти. Наша взяла!
Я получил немало добрых откликов на «Цену прогноза», в том числе и в печати, и страшно гордился тем, что, не будучи по малолетству участником Великой войны, сумел дополнить отдельные страницы ее истории. Разумеется, мне писали и дотошные, чтобы не сказать — крохоборные, правдоискатели, ловившие любую неточность и на этом основании обвинявшие «писаку» в искажении, извращении и вообще в службе на Дядю Сэма! Я отвечал каждому из них и даже получал порой ответ, в котором сквозило нечто вроде извинения за резкость тона. Это всегда радовало. Но однажды я получил письмо, ввергшее меня в полную растерянность.
В одной из глав книги было бегло упомянуто о том, что полярная станция «Остров Домашний» в архипелаге Северная Земля была законсервирована незадолго до начала войны, а вскоре, когда война уже разразилась, ее открыли вновь. Коллектив из трех человек во главе с одним из самых выдающихся наших зимовщиков Борисом Александровичем Кремером в течение двух тяжелейших полуголодных лет, 1941–1943, вел здесь наблюдения за погодой, за морем и воздухом, где уже появились вражеские подлодки и самолеты. И вдруг — письмо из Ленинграда от совершенно не известного мне человека.
Автор указывал на досаднейшую неточность в книге: зимовка на Домашнем была законсервирована не до войны, а во время войны, в августе 1941 года, причем произошло это в обстоятельствах, имевших самые трагические последствия для ее начальника. И я, автор «Цены прогноза», обязан верить автору письма, ибо он, Павел Александрович Бабич, является родным сыном Александра Павловича Бабича, того самого начальника полярной станции «Остров Домашний».
А. П. Бабич, профессиональный моряк, высококлассный радист, почти двадцать лет жизни отдал морю и Арктике. Одним из первых получил звание «Почетный полярник», а руководимая им полярная станция «Остров Домашний» заслужила звание образцово-показательной среди всех других зимовок Главсевморпути. Однако весной 1941 года на станции возник конфликт — обычное, увы, дело — между механиком и молодым, весьма нервозным метеорологом Горяченко. Бабич, устав от бесконечных ссор, дал радиограмму в Москву с просьбой заменить разбушевавшегося метеоролога. Но вскоре началась война, руководству Главсевморпути стало уже не до перетряски кадров на зимовках, да и саму станцию было решено закрыть. В августе 1941 г. на Домашний пришел ледокольный пароход «Садко» и снял всех троих зимовщиков. Вот тут-то и развернулся метеоролог Горяченко. Мало того, что он тайком рылся в личных вещах и бумагах начальника, он еще очень внимательно слушал и запоминал все, что тот говорил. А говорил Бабич вслух то, что было тогда, в начале войны, на устах и в умах у миллионов людей: как могло случиться, что мы встретили войну НАСТОЛЬКО не подготовленными, куда девалась мощь Красной Армии, чего стоят слова «разгромим врага малой кровью на его собственной территории»? Метеорологу было что запоминать!