Житейское дело
Шрифт:
Мельников вздохнул и, кашлянув, словно привлекая к себе внимание, заговорил:
– А Степан-то как... сейчас где - там же, в Щагренихе, живет? Он-то знает про отца?
– Знает. Он уже был здесь. Гроб привез и врача... на тракторе. Он ведь и тракторист, и комбайнер. Тут у нас сейчас почти что как в войну, мужиков, которые не на пенсии, раз-два и обчелся. У него, у Степана, дети тоже по городам разбеглися, двое у него, сыновья, и один внук есть. А вот Клава-то так и не вышла замуж, бедная... одна-одинешенька... Мать-то ее Зинаида лет уж пятнадцать как померла... Степан-то тоже лет десять назад, может, чуть
– Что ж, все это раньше нельзя было? Нам уж самим на погост скоро, а только узнали, что тут у нас брат и сестра живут!
– в сердцах воскликнул Мельников.
– Господь с тобой, Васенька. Да разве при старой-то власти про такое... я ж говорила уже... Как же это... и вам, и людям... Отец-то, как власть эта повалилась, осмелел немного, да и смерть чуял, а тогда ох как боялся. Могли и из партии, и с должности попереть. Лет пять уже, наверное, как отец впервой пошел виниться. и к Клаве ходил в Новоселку, и к Степану в Щагрениху. Оне, конечно, все знали от матерей, да, видно, те им тоже молчать наказали. Клава-то та сразу отцу на шею кинулась, всю жисть, говорит, ждала. А Степан нет... не признал отца, не простил. "Всю жизнь, - говорит, - я безотцовщиной прожил, сколько мук вместе с матерью приняли. Не было, говорит, - у меня отца и не надо. И ты ступай, дядька Николай, ты нас знать не хотел, и я тебя тоже не хочу". Вот только как помер, так и пришел...
– Да, задал нам отец задачку.
– Мельников присел на кровать рядом с матерью, вынудив сестру еще потесниться.
– Гнать ее надо... и его!
– вдруг звучно подала голос Дуня.
– Мам, гони ее... не верю, наш отец не мог!
– сама пережившая неверность и потерю мужа, она не хотела ни понять, ни поверить.
– Да как же гнать-то, Дуня, она ж здесь все и делала, и готовила, я-то уж чуть хожу... Как же без нее. Да и в чем виноваты-то, такая уж жизнь.
– Врет она все!
– Да она и не говорит ничего, это ж отец, как умирал, позвать их велел... повиниться.
– Не в чем нам перед ними виниться, - упрямо стояла на своем Дуня. Она уже не лежала, а, сбросив с кровати ноги, сидела, похожая на мегеру: растрепанная, с помятым лицом, с набухшими мешками под глазами.
– Не знаю я, - мать перевела растерянный взгляд на сына.
– Вась, ты- то как думаешь?
– Пусть будет, как отец решил... раз такая его воля.
– А что люди скажут, ты подумал... кто у нас потом все здесь купит? почти взвизгнула сестра.
– Наш отец до сих пор считался уважаемым человеком, а теперь на поверку окажется ходок!
– Какой ходок, что ты мелешь... Ты подумала, какое тогда было время... это же... ну правильно мама сказала - житейское дело, - попытался вразумить сестру Мельников.
– Кобелизм это, а не житейское дело... мама вон сколько его ждала.
– Тогда не нас, а мужиков поубивало, - по-прежнему глухо возразила ей мать.
– Всегда парней меньше, чем девок, было, а тогда... Ох, господи, не дай еще кому такое пережить.
Дуня с изумлением и непониманием воззрилась на мать - ее логика сорокапятилетней разведенки коренным образом отличалась от логики семидесятипятилетней матери.
– Ладно, Дуня, хватит. Мы сюда отца хоронить приехали, а не лаяться. А Клава со Степаном... они и так ни за что наказаны, и мы тоже перед ними в долгу, -
– Ничего я им не должна, у меня жизнь тоже не сахар... хоть самой в петлю...
– голос Дуни вдруг сорвался, и она стала шмыгать носом.
– Ну, нам с тобой на родителей пенять нечего, и вырастили и выучили. Помнишь, как в девках: кого родители лучше всех одевали? Тебя. Форсила, первой невестой на деревне была, парней футболила. Скажешь, потому что красивая была? Верно. А почему красивая? Да потому, что за отцом зампредседателя да матерью завфермой жила, и ела досыта, и в поле тебя, как других, не гоняли... А в институт как поступала, а когда училась? Забыла, как деньги тебе слали и продукты мешками? Не в общаге жила, комнату снимала. А Клава, она даже семьи не завела, на ней же с детства клеймо нагулянной лежало...
– Не знаю я ничего и знать не хочу! А то, что она уродиной уродилась, я не виновата. И вообще, что-то не верится, чтобы от нашего отца такая могла... Может, к ее матери еще кто ходил...
4
Покойного провожали в последний путь четверо детей. Василий держался с новоявленными родственниками подчеркнуто дружелюбно. Он несколько раз ласково заговаривал с Клавой. Та на радостях величала его Василием Николаевичем. Со Степаном они обменялись крепким рукопожатием. Дуня держалась отчужденно и на робкие попытки сближения со стороны Клавы, именовавшей и ее, будучи на десяток лет старше, Евдокией Николаевной, отвечала брезгливым поджиманием губ и холодным молчанием.
После поминок, когда гости разошлись, стали решать, что делать с избой и матерью...
– А что решать, - вдруг подал голос Степан, до того в основном молчавший и, казалось, к делу отношения не имевший - не его мать-то.Аграфене Петровне лучше здесь остаться... Вася, Дуня... вы уж извините, мы тут покумекали... изба ваша еще крепкая, не то что у Клавы в Новоселке, ее уж и ремонтировать не стоит, а ваша еще ого сколь простоит. Так не лучше, если Клава сюда переедет да и будет и за домом и за огородом присматривать, Аграфене Петровне помогать? Ну а я со своей стороны тоже помогу, чем могу, слава богу, не в Москве, рядом живу.
Мельников удивленно взглянул на мать, и та, опустив глаза, косвенно подтвердила его догадку о "сговоре".
– Мам, ты действительно собираешься здесь остаться?
– Мельников все же не до конца верил в то, что мать предпочтет чужих людей родным детям.
– Ты уж не серчай, Васенька... чего уж... Ну на что я вам в Москве-то, обуза да и только. У вас и у самих дети и внуки... а квартеры маленькие, и я вас стесню, и вы меня пинать будете.
Мельников поглядел на спокойного, деловитого Степана, на робкую Клаву.
– Клава, а ты-то как?
– Вы уж позвольте, Василий Николаич... с мамой вашей пожить... и вы, Евдокия Николаевна... я уж отблагодарю... вот отца, родных хоть под конец бог послал... хоть какой семьей пожить...
То, что мать не поедет в Москву, наконец-то дошло до сознания сохранявшей до последнего момента надменность Дуни. От такой перспективы она буквально на глазах оттаивала, а Мельникову вдруг стало нестерпимо стыдно:
– Уж и не знаю как... как-то неудобно.
– Васенька, не тяни меня к себе. Я здеся всю жизнь прожила и лечь рядом с отцом хочу...